такие, в которых ценой огромных потерь была достигнута победа или даже поражение, но во имя поставленной цели, во имя Срединной. Не преминул упомянуть случаи борьбы народа за освобождение от гнета феодалов, когда сотни тысяч плохо вооруженных крестьян гибли на бранном поле.
Он остановился, свысока посмотрел на зал под впечатлением высказанного пафоса.
— Говори, Лао, ты что-то имел к народу.
Лао выпучил глаза. Он ничего не хотел добавлять, но принял выпад на свое имя. Туманно глядя на сидящих, прикидывал: посла напоминания о великом, непобедимом, вечном Китае все слова о здравом смысле и осторожности разобьются об истерику взвинченной шовинизмом толпы. Сан знает, какими словами толкать людей, заставить кричать за него. В Китае определением «великий и единственный» можно затенить любое темное, незаконное дело, любую авантюру. Сильнейший козырь в оболванивании простолюдинов, токсичнейший наркотик в угаре ура-патриотизма, яд в разжигании ненависти к любому лицу, группе, народу.
Лао напряженно думал, понимая, что долго молчать опасно. Плохо говорить о таком народе, как китайский, — равнозначно потерять себя. Ему есть что сказать, но сейчас эти слова могут обернуться против него самого. Сан сумел прикрыть Срединной свою убогость и авантюристичность.
Косо взглянул в сторону Сана: «Смотри ты, как выравнялся, не опасается новых слов. Уверен: поддержат его самую безрассудную идею, которая мощно подкреплена великим Китаем, чересчур великим, чтобы затыкать им каждую фразу, брошенную одним и на пользу одного».
И он, сухо уставившись вдаль, как бы за великую китайскую стену, сквозь зубы, зло продолжил свою мысль вслух:
— Да, Китай велик. Слишком велик, — глаза его сузились до магических величин, опустились на сидящих и медленно, гипнотически пошли по рядам. — Очень велик, чтобы о нем думал каждый находящийся под небосводом Срединной. Настолько велик, что для каждого выступающего стало дежурной фразой, прикрытием собственной отсталости, завесой своих, глубоко запрятанных от глаз истины, мыслей. Это приводит к тому, что каждый, кто глаголет вслух, мнит себя не ниже, чем на уровне глашатая от Поднебесной. Каждый китаец, бросивший в пустоту «Великий Китай», вырастает до размеров и значимости самой страны. Но сам Китай, как ни страшно, мельчает. Мельчает во всем и места не находит среди выкрикивающих горлопанов. Мельчает страна как государство, как былая поистине могучая и многочисленная держава, на которую с опаской поглядывали все, кто шел по международным отношениям с затаенной мыслью. На которую взирали народы с почтением, недруги с заячьими сомнениями в авантюрных сердцах. Где те времена, когда нас боялись и уважали? Всякий стремится прыгнуть выше страны, в которой живет. От того сама она становится ниже тех, кто тянется к трибунной бочке и эабывает про нас. Целая орава осмелившихся забыть трактаты Конфуция, отринув скромность и почтение к традициям, пекутся только о своей душонке и почитают ее. Срединная затерлась в ступнях их ног. Ее больше не видно, ее забывают. Зато о некоторых только и слышно.
Лао остановился. Сомнения в смелости его слов начали одолевать.
— За слово ответственности никто не песет. Прошлое ставят на уровень чужих ошибок, но никак не на серьезность и ответственность перед будущим. И здесь мы, как нация, теряемся.
— Постой! Посгой, Хитрый Лао, — заскрипел непривычно высохшим голосом Сан. — Мы не на дебатах парламентских кликуш. Не столь высоко мы вознеслись на словесном поприще, чтобы звонко петь. Говори суть. Нация сама по себе, мы сами по себе. Никто нам подачки не кинет, если сами не возьмем.
Сан гордо окинул зал. Для него важно было сбить кросноречие и проникновенность Лао, иначе тот сможет опять все, таким трудом отвоеванное Саном, перекрутить обратно. Толпа не очень мыслит в контексте. Он ожидал одобрительных взглядов, но зал выжидательно молчал. Заметно было, что сегодня они не очень торопливы в выкриках.
— Покороче, Лао, и суть. Не на митинге. Сидящие здесь внимательны к тебе.
— И к тебе тоже, — жестко парировал Лао. Он понял: Сан боится. И уверенней продолжил: — Только что ты уверял, что нехорошо перебивать. Так вот, попробуй молчать и не мешать представителям школ.
Лао медленно заходил взад-вперед, окидывая иногда вопрошающим взором зал.
Сидевшие впервые были свидетелями разгоревшейся полемики. Не все понимали, что имели в виду их главари, когда упоминали то или иное событие, но им было интересно, чем закончится весь спор. И они с ученической жадностью ловили каждое слово.
Говорившие на свой лад аргументировали свое, и со стороны трудно было сразу отдать предпочтение кому-либо из них.
Лао резко повернулся:
— Китай, Китай. А подумал ли кто из вас, нужны ли вы Китаю? Вам, здесь сидящим, дает что-нибудь Китай? — это было резким скачком в сторону перед только что сказанным, но оно уже касалось конкретно каждого и поэтому одобрительно выслушивалось. — Почему мы выходим на путь непрочный и скользкий? Почему? Да потому, что каждый из нас хочет хоть как-то улучшить свое безрадостное существование. Кто скажет, что он доволен существующим? Кто? И богатства, и убогость, правда и злодеяния прикрыты одним рваным одеялом закона. Ответственных не интересует доля тех, над кем дыры закона. И почему неприкаянное небо валит беды и отчаяние на головы беззащитного жителя. Для них это чушь, не стоящая даже вникания в положение. Каждый со своим крестом выбивается из нищеты. Не можешь — молчи. Начнешь говорить: вот тогда закон погуляет по твоей шее зазубренным топором правосудия.
Эти, непонятно каким чувством выброшенные слова из уст недовольного вызвали шумный резонанс. В помещении удовлетворенно зацокали языками, закивали головами.
Лао распалялся:
— Кому нужен мальчишка, за которым мы погнались целой сворой борзых, как одержимые, как наркоманы за гашишем. Кому из наставников или учеников нужен был он? И знал ли вообще кто раньше о существовании этого несчастного проагента? Отвечайте. Встань тот, кому он нужен. Скажи.
Зал недобро молчал. Сан пригнулся, спрятался в тень за другие спины. Простаки сидели и с открытыми ртами глазели на говорящего.
— Молчите, потому что бедны. Потому что боитесь. Потому что не считаете себя достойными рта раскрыть в защиту своей истины. Вот это и есть молчаливое повиновение. Такие хороши для любого власть имущего. Кто осмелится высказаться, опираясь на добро и порядочность, сразу подпадет в разряд «пяти вредных элементов». В лучшем случае снисходительноо за хама сочтут. По холке потреплют: не дорос, не видел, не знаешь, а потому старайся помалкивать. Тогда может быть и продвинешься по социальной лесенке. Но она не для каждого. Она для тех, у кого совесть запрятана в сундуке для парадных выходов. Вы рабы. Рабы своей шкуры. Вот она для вас одна и единственная, которая существует в вас и правит вами. Которая позволяет над одними сохранять солнечное небо, над другими вечную изморозь и покорное недовольство. — Лао выпрямился. — А я вам скажу. Агент нужен американцам и другим, которые видят в нем достижение своих опорных целей. Они его ищут, они за него предлагают бешеные деньги. Но сами в кабинетиках сидят, свою шкурку холят. А ты, нищий, иди, рискуй своей шеей. Она ничего не стоит. Для того и держат бедных, чтобы можно было ими за гроши крутить в нужную сторону. За горсть риса соседа убьет такого же бедного, лишь бы выжить. Если мы будем плясать под дудку посторонних, мы, как организация, долго не протянем. Потому предлагаю действовать изолированно от других, не показываться на люди там, где этого не требуется. Зарабатывать для себя, не для других. Выбирать то, что нам по силам. Делать деньги. Тогда мы будем и живы и довольны. Не тебе ли, Сан, в прошлый раз предлагал я начать с торговца-еврея? Верное дело. За иностранца никто не заступится. Они изрядно всем надоедают. А тебе триста тысяч сразу захотелось. А какое пособие ты выплатишь семьям? Думай, мудрый, думай. Думал ли ты, против кого мы втесались в твою авантюру? Отвечай здесь, всем.
Сан вскочил, его крупно лихорадило. Глаза суетливо бегали по ликам сидящих:
— Против американского шпиона. Против врага нашей страны. Все об этом знают. И не тыкай мне: молод еще.
— Возраст не дает право единолично решать жизненные вопросы.
— Зарываешься, — прорычал вне себя Сан. — Смотри, чтоб земля не накрыла голову.
— Нехорошо. На людях-то, — рвстянуто-показано проговорил Лао. — Могут заподозрить. Но я продолжу. Сану нечего сказать, кроме того, что он уже сказал, и того, что знают все. Кто те люди, которые
