Детский сад

прижатой лицом к животу Ролфы.

– Ч-ш-ш, малышка, – говорила та, – ч-ш-ш.

В уголках глаз у Милены полетели искорки. «Сейчас упаду в обморок», – подумала она. Как бы в шутку, чтобы за счет самой нелепости происходящего этого не случилось на самом деле. У нее подогнулись колени. «А ведь и в самом деле свалюсь», – мелькнуло в уме. Хотя настоящим людям не положено падать в обморок.

– Мне фе-е-ефть на-адо, – промямлила она. В смысле, что не может держаться на ногах. И тут внезапно почувствовала, как ее поднимают. Желудок отяжелел; показалось, что ее сейчас вырвет. Луна в небе мелькнула юркой ласточкой, и Милена почувствовала, что ее укладывают на траву. Устроившись там, она недвижимо застыла.

– Малышкам не надо было так перебирать, – послышался голос Ролфы.

Милене захотелось, чтобы с нее сняли одежду. Хотелось коснуться кончиками пальцев ладони Ролфы. Но найти ее никак не удавалось, вокруг была только трава. А затем наступила окончательная темнота.

Поцеловала ли Ролфа ее в макушку? Пробежала ли пальцами ей по волосам?

Глава пятая Низкопробная комедия (Мы, Вампиры)

ПРОСНУЛАСЬ МИЛЕНА ИСЦЕЛЕННОЙ. Все, хватит.

Она очнулась в своей комнатке Раковины, у себя в постели. Как она добралась домой? Никак не вспомнить. Милена села в кровати. Спина занемела, голова тупо ныла в висках и вокруг глаз.

К Ролфе ее больше не тянуло. Сама мысль о ней – о ее запахе, зубах – вызывала легкое недомогание. Мысль о них ассоциировалась теперь с болью. Болевшая до сих пор любовью, сейчас Милена испытывала при упоминании о ней болезненную антипатию.

«Ничего, клин клином вышибают», – подумала она и резко, от души чихнула, шмыгнув носом. Интересно, сколько сейчас времени? Вирусы подсказали. «Маркс и Ленин, боже мой! – спохватилась Милена. – У меня же сегодня утром спектакль, “Бесплодные усилия любви”! А я проспала». Почему-то мысль об этом принесла облегчение: правильно сделала, что пропустила. Она со стоном раскинулась на кровати.

Тут отворилась дверь, и на пороге появилась какая-то незнакомка.

Наверное, ошиблась дверью: все комнаты в Раковине были похожи одна на другую. Милена вымучила подобие улыбки в надежде, что вошедшая поймет, что попала не туда. Та же вместо этого взяла ее, Милены, полотенце. Странноватая какая-то женщина: темноволосая, с томно поблескивающими агатовыми глазами и темной, хотя явно без оттенка родопсина кожей. А по габаритам так просто гора.

И тут взгляду открылись бугорки щетины по всем ее рукам и плечам и косые следы от беспорядочных порезов бритвой.

– Я побрилась, – произнесла вошедшая знакомым, покинутым голосом.

– Ролфа?! – не веря своим глазам, Милена села на кровати.

– Я решила удрать, – сказала та и, прошаркав по комнате, присела на край кровати. – Мне пришлось отнести тебя сюда. – Бритое наголо, лицо у Ролфы выглядело странновато. Мясистое, чуть скошенное назад, с ротиком-гузкой в углублении между носом и подбородком. Прежними были лишь черные влажноватые глаза.

– Они не знают, что я здесь, – сказала Ролфа. – Можно я останусь?

– Да-да, конечно! – поспешно ответила Милена, не разобравшись еще в собственных ощущениях. – Ты что-нибудь с собой прихватила? – Она имела в виду одежду, обувь, зубную щетку…

– Пятачка, – ответила Ролфа и подняла с пола бесформенный комок из войлока, что-то вроде набивной игрушки. – Он везде со мной путешествует. – Ролфа расположила куклу на груди на манер кормящей матери, к себе лицом, и нежно на нее посмотрела. От Пятачка попахивало сладостями, это чувствовалось даже на расстоянии.

– И больше ты ничего с собой не принесла? – спросила тихо Милена.

– Больше нечего было, – с улыбкой ответила Ролфа. – Денег немножко захватила. Подумают, наверно, что я их стянула. – Она снова поглядела на своего Пятачка. – Ну и пусть.

– Тебя, наверное, будут искать?

Ролфа кивнула.

– Они все напуганы. Папа перепугается. Семья говорит, у него гены не совсем чистые, не зря он такой низкорослый. Он попытается, чтобы все было шито-крыто и никто ни о чем не узнал. Попробует разыскать меня сам. Какое-то время все будет спокойно. Здесь, во всяком случае. – Она взглянула на Милену, как бы обещая, что именно так и будет. – А потом они подключат к розыску собак.

– Мне, пожалуй, надо будет сходить по своим знакомым, чтобы они не сообщали никому моего адреса.

– Тут у меня одна проблемка есть, – сказала Ролфа и повернулась. Из-под дешевой синей блузки выбивался клок меха. Ролфа достала лезвие. – Надо бы сбрить, а то я не могла дотянуться.

Из душевой Милена возвратилась с ведром горячей воды. В полной взаимной неловкости тишине Ролфа стянула с себя блузку, но при этом прикрывалась ею (раньше, при своей меховой шубе, она так никогда не делала). Кожа у нее была исцарапана, в порезах. Там, где не прошлось лезвие, тянулись длинные полоски меха. Мех на спине подруги Милена отпиливала кухонным ножом, намыливая взятым в душевых мылом. Затем пустила в ход бритву. Ролфа, наблюдая, как мыльными клочьями опадают завитки меха, тихонько мычала какую-то мелодию.

– Мне холодно, – пожаловалась она. На ощупь она была горячей, как будто у нее и правда был жар.

– Положим тебя под одеяло, – успокоила подругу Милена.

Лежа под одеялом, Ролфа проводила ее взглядом, полным такого доверия, что у Милены даже закралось сомнение в своих силах.

«Ну что ж. Теперь она у меня есть. Но что мне с ней делать?» – Столь желанный ранее подарок появился как-то чересчур внезапно, чересчур целиком.

Милена прошлась по всем справочным бюро Зверинца. Работающих там малолеток она попросила никому не разглашать, где она живет.

– Говорите, что о такой не слышали, – наставляла она ребятишек, – что я в списках не значусь.

Милене неведомы были формы, какие способна принимать любовь. Она жила одна, сама по себе. Друзей детства Милена не помнила. Слабой была и память о собственной матери; она лишь смутно брезжила как нечто теплое, розовато-лиловое. Каково это – жить с любовью изо дня в день? Непонятно, и даже как-то боязно.

Милена возвратилась в свою каморку с привычной кроватью, умывальником и плиткой-одноконфоркой. Теперь там все было устелено бумагой: Ролфа обнаружила книги и листы, спасенные из ее разоренного гнезда. Сейчас Ролфа лежала кверху спиной, занимая почти все пространство на полу. Книги с порванными переплетами и разрозненные бумажные листы заполняли весь умывальник; они же громоздились на плите. Пахло жженой бумагой. «Пожар!» – панически мелькнуло в голове у Милены; она подскочила к плитке. Листы были целы-невредимы, хотя от них действительно нахло паленым. Это что, Ролфа умудрилась? И если да, то как?

– Глянь, что я нашла! – сказала Ролфа и протянула книгу. Вид у книги был изрядно потрепанный, будто ее держали под дождем, а на обложке отпечатались кольцевидные следы, какие бывают от стаканов.

– Э-э, – протянула Милена, пытаясь определить, что написано на обложке.

– Как ты считаешь, – спросила Ролфа, – ничего, если ты будешь называть меня Пухом?

Это слово вызывало у Милены какую-то специфическую и не совсем приятную ассоциацию. И уж точно оно не ассоциировалось с плюшевым мишкой.

– С чего вдруг мне так тебя называть? – спросила Милена.

– Пух, – повторила Ролфа, – Винни. Ты же, наверно, слышала про Винни-Пуха, медвежонка? Из этой вот книжки.

«Гэ-Эмовский роман, что ли?» – Милене вдруг представился целый пласт воображаемой литературы, создаваемой Гэ-Эмами.