нее есть некая новость. Она вызрела в ней как увесистый плод, готовый сорваться с ветки. Вызрела от осознания, что ей есть теперь с кем поделиться всем происшедшим: у нее есть
«Надо же, как разом все сходится», – победно думала она. Жизнь явно расправляла крылья.
КОГДА МИЛЕНА ОТКРЫЛА дверь, в комнате ее дожидался Джекоб. Встав с кровати, он сообщил:
– Кто-то вас выслеживает. Вас с Ролфой.
–
– Высокий худощавый мужчина, – доложил Джекоб. – Я ему сказал, что никто с таким именем здесь не проживает.
Милена вслушалась в тишину, воцарившуюся в комнате. У
– Они же могут слышать мысли, – прошептала она в испуге.
– Не совсем, – улыбнулся сдержанно Джекоб. – Так, но не совсем.
Воздух словно сделался колючим.
– А как? – негромко спросила Милена. – Джекоб, ты же знаешь?
Тот озарился блаженной улыбкой.
– Мысли можно
«Хорошо, что хоть в пьесе участвовать смогу».
– А что, если он застанет меня одну?
Улыбка по-прежнему не сходила у Джекоба с лица.
– Вы – много людей, Милена: вирусы пришли к вам от разных людей. Так пусть же эти люди займутся у вас в голове беседой. Пусть декламируют ваши монологи. Читают книги. Разгадывают кроссворды. Вас никак не отследить. Вы – не один человек, а много.
– А Ролфа? Она тут целыми днями одна.
Джекоб повернулся и, улыбаясь, смерил Ролфу проницательным взором.
– Ролфа-то? У нее голова населена еще гуще.
Похоже, Почтальоны
– Нам, наверное, надо бы сменить комнату, – рассудила Милена.
Джекоб солидарно кивнул. Ролфа же лежала на кровати с таким видом, будто происходящее ее совершенно не касается.
Милена отправилась к Сцилле.
– Нам необходимо поменяться жилплощадью, – сообщила она ей.
– Стоп. Суши весла. Зачем? – Выслушав рассказ подруги, заинтригованная Сцилла тут же пришла в движение. – Сейчас же! Не теряя ни минуты, – сказала она. – Съезжаем.
– В новую комнату? – Ролфа, лучась от восторга, подскочила с пола, где успела было устроиться. Теперь она то и дело жизнерадостно стукалась то о дверной косяк, то о подоконник. Кровати, плитки, посуда, ворохи бумаг – все это перекочевало из комнаты в комнату меньше чем за час.
– Пойду куплю всем нам ужин, – деловито засобиралась Сцилла. – Дожидайтесь!
Новая комната оказалась меньше прежней, к тому же из нее не было вида на реку. Волна ажиотажа, нахлынувшего в связи с преследованием и переездом, сменилась у Ролфы скукой и брюзжанием.
– Ну вот, тут вообще места нет, – уставясь перед собой, ворчала она.
– Почему, места вполне достаточно. И все нужное есть.
– А под пианино – нет!
Пианино?
«Ролфа, да сколько же у тебя денег? Хватит ли тебе на еду – на месяц, на два? А
Милене пришлось пояснить ей, что жизнь теперь пойдет по-иному. Что придется жить скученной и куцей во всех смыслах жизнью людей.
– Мы ютимся в коробчонках, Ролфа, – открывала ей глаза Милена. – На наши заработки у нас высоко не взлетишь и далеко не разбежишься. И роялей у нас нет. В наших комнатах их попросту негде ставить.
– Тогда где же мне играть?
– У нас есть репетиционные залы, в Зверинце.
– Меня же туда не пустят! – Ролфа начала расхаживать из угла в угол.
Милена осознала: что-то непременно должно произойти, причем достаточно быстро. При такой жизни их надолго не хватит. Надо, чтобы что-то произошло с ее музыкой.
– Но ты всегда можешь
– Петь?
Сцилла с обещанным ужином не пришла. Вместо нее пришел Джекоб с сообщением.
– Он в вашей старой комнате, – сказал он. – Тот высокий, худощавый мужчина. И никак не уходит. Сидит на кровати. Сцилла уже на несколько раз, чтобы запутать следы, пропела в уме арии из «Мадам Баттерфляй». Но он эту оперу знает, и ей не удалось сбить его со следа. Я сказал ей: «Сцилла, вас в кафе дожидаются друзья», чтобы у нее был какой-то повод уйти. Она попросила его покинуть помещение, но он лишь покачал головой. Как долго он там пробудет, я не знаю. Но думаю, что он вскоре придет сюда.
Пришлось перебираться снова. На этот раз это было уже не весело, а утомительно. Они обменялись комнатами с приятелем Сциллы – популярным молодым актером, который не преминул превратить переезд в бенефис своей снисходительности и благородства. Милене в отместку расхотелось разыгрывать перед ним сцену благодарности.
Ночь они провели в своем новом, мрачноватого вида убежище. Из страха быть обнаруженными они даже не зажгли свечу. Переговаривались шепотом. Ролфа не переставая расхаживала из угла в угол.
– Когда я плохо себя вела, папа запирал меня в платяном шкафу, – пустилась она в воспоминания. – Было очень темно, и я знала, что никто туда ко мне не придет. Поэтому постепенно привыкла сидеть там и напевать, в темноте. И так с этим свыклась, что потом специально что-нибудь вытворяла – скажем, не заправляла постель или устраивала кавардак на кухне, – лишь бы меня снова заперли. Темнота была единственным местом, где я могла петь. А здесь я и петь не могу. К тому же так тесно, что с трудом передвигаюсь.
И Милена вновь ощутила отзвук какого-то воспоминания. «Где-то это уже было со мной», – мелькнуло в уме. Некая привычка, схема, шаблон – то, куда можно невзначай кануть как в омут, если вовремя не опомниться. Словно бы ее, схватив, переметнули во взрослое состояние так быстро, что какая-то часть ее не поспела следом. Какое-то странное, неокрепшее существо, бывшее когда-то ею, не успело перепрыгнуть и осталось в прошлом. Детская сущность не уяснила того, что произошло. Может, она все еще там, в прошлом, по-прежнему шлет отзвуки слов.
Не помню точно, но не исключено, что я, возможно, разговаривала с вновь прибывшими. Должно быть, сироты в том Детском саду плакали по своим покинутым домам; даже по тем из них, которые были им прежде ненавистны. И сама мысль о бесприютных детишках показалась вдруг безотчетно трогательной. «Возможно, я тоже вот так сидела с ними ночью в темноте».
И вот он передо мной, ребенок, с которым я сейчас разговариваю. В этот миг Милена понимала, что происходит в душе у Ролфы: та по-прежнему оставалась ребенком. И надо какое-то время за ней присматривать, заботиться о ней.
– А ты не можешь петь в тишине? Ну, как бы про себя?
– Это не одно и то же, – ответила Ролфа обиженно.
Видимо, ей придется стать частью Консенсуса. Если она туда вольется, тогда ее смогут
