частенько сама себя удивляешь. Прямое следствие упорядоченного ума. И еще ты способна умещать в себе невероятный объем всевозможных деталей; к тому же ты хороший организатор. Но и это далеко не предел. – Эл улыбнулся. – Из тебя бы вышел чертовски хороший Нюхач, стоило б только подзаняться.
«А что, он любезен, – отметила Милена его улыбку. – Возможно, я ему нравлюсь».
– Да, – сказал он с тихой нежностью.
«Он любит меня. Для него я по-прежнему Хэзер».
Видимо, он расслышал ее, но улыбка с лица не сошла, а глаза были по-прежнему полны понимания.
– Они оплатили свой гобелен, – пояснил он. – Поэтому мне надо сейчас вернуться и его закончить. А там пойдем, разберемся с этим твоим Максом.
На обратном пути к хижине-кибитке Милена подумала: «Тучи для него рассеялись». Ей еще никогда не доводилось видеть, чтобы человек вот так неузнаваемо менялся, становясь из разрозненного цельным.
– Ну уж, не в такой степени, – поправил он непринужденно. – Я все такой же изгой, вне закона. Только я больше не причиняю людям страдания. – Возле двери в кибитку Эл остановился, оглядываясь с лесенки- приступки. – Любой Нюхач устроен так, что если он делает людям больно, то сам же эту боль чувствует. Так что в итоге получается себе же хуже. – Он снова улыбнулся и, открыв дверь, грациозно шагнул внутрь.
Там он снова занял прежнее место и взялся заканчивать свой орнамент. В этот раз их приветствовали особенно тепло, с одобрительными смешками.
– Вот она, – вслух сказала почтальонша, – вот она, наша шерстяная ниточка.
– Неокрашенная, – уточнил бородач с затуманенным взором. – Та самая, на которую весь узор нижется.
УЖЕ СОВСЕМ СТЕМНЕЛО, когда они наконец добрались до Зверинца. Макса удалось застать на репетиции «Воццека»[12]. Он их заметил как раз в тот момент, когда они с Элом пытались тихо проскользнуть на места в зале. Обнаружив их, он впился в них долгим, немигающим взором.
Но вечно эта пауза длиться не могла, и потому он повернулся, кивнул оркестру, и музыка началась.
– Ну и дела, – покачал головой Эл. – Ох и бедолага.
– Что? Что ты можешь про него сказать? – Милена дергалась от нетерпения.
– Ш-ш, тихо, – одернул Эл.
Звучание было несколько странным: дерганым, неровным, разрозненным, угловатым, как будто музыканты были не в ладу с собой. Дирижировал Макс нервозно, слишком резко взмахивая палочкой. Эл не сводил с него взгляда, полностью погрузившись в созерцание, следя за объектом с зоркостью сигнальщика на мачте.
– Он чувствует тебя у себя за спиной, – пробормотал он, не поворачивая головы.
Мало-помалу движения у Макса становились совершенно несуразными. «Нет, нет, нет!» – казалось, говорили его руки. Оркестр, словно распадаясь на части, еще немного погремел и растерянно затих. Музыканты недоуменно переглядывались. Макс обернулся в зал, глазами ища Милену.
– Ну зачем вы здесь? – растерянно спросил он. Голос был тихим, но тем не менее он преодолел нужное расстояние.
– Мы просто сидим и слушаем музыку, Макс, – отозвалась Милена. – Нам бы хотелось с вами поговорить. Мы подождем снаружи.
– Я сегодня вечером занят, я не смогу.
– Хорошо, когда вы свободны?
– Найдите меня как-нибудь в другой раз!
– Вас никогда нельзя отыскать. Одна неделя, Макс, – вы это помните? Два дня из нее уже истекли. Нам необходимо найти ту вещь, Макс, которую вы потеряли. Этот человек сможет вам помочь.
Зашевелились на своих сиденьях оркестранты, приглушенно переговариваясь друг с другом.
– Хватит, – сказал вполголоса Эл, – прекрати. Иначе ты его доконаешь.
– Итак, мы подождем снаружи, – предупредила Милена, прихватывая пальто.
Они молча вышли в коридор.
– Уф-ф, – перевел дух Эл, когда двери за ними захлопнулись.
– Что ты выяснил? – спросила Милена.
Эл нахмурился. Из-за дверей приглушенно донеслась музыка – оркестр продолжил играть.
– Дело обстоит примерно так. Этот человек способен двигаться лишь в одном направлении. – Эл рукой изобразил движение, на манер стрелы. – Затем сила, которая дает ему движение, его покидает, и он оказывается в мертвом штиле, пока его не подхватывает очередной вектор силы, на этот раз в другом направлении. Но и он действует недолго, поскольку этот человек вспоминает, что должен был двигаться в другую сторону. У него нет центра тяжести, некоей внутренней гравитации.
Музыка словно кралась сквозь дверь – вялая, призрачно печальная.
– Он совершенно лишен веса, – продолжал Эл, – ему неведомы ни верх, ни низ. Он совершенно, полностью потерян. Как какой-нибудь несчастный, капризный ребенок-переросток. Он никуда не мог двинуться с самого детства, застыв в своем ребячестве.
Музыка в очередной раз прервалась. Слышно было, как Макс что-то приглушенно говорит оркестру.
– И кстати, поэтому ему и нравится музыка. Она уже расписана по нотам, отрепетирована. В ней он может скользить по заданному направлению. Это единственный случай, когда он куда-то движется. Мы все лавируем сквозь время, как рыбы сквозь течение. Он же в нем попросту теряется. Исключение составляет только музыка. С той лишь существенной оговоркой, что она не должна его удивлять. Так что, – Эл взглянул на Милену со странноватой улыбкой, – новую, незнакомую музыку он ненавидит.
Проблема опять была во времени. Звучание за дверью снова возобновилось.
Загадочная улыбка по-прежнему не сходила у Эла с лица.
– Поэтому он и ненавидит тебя. Ненавидит «Комедию». Терпеть не может вас обеих. Потому что из-за вас он вынужден считать себя ничтожеством.
По окончании репетиции Макс вновь видел свой неотступный кошмар, караулящий его в коридоре. Угловатая скрипачка вышагивала с ним рядом, бледная от ярости.
– Да как вы смеете так себя со мной вести! – с ходу набросился Макс, бледнея перекошенным лицом и потрясая в воздухе кулаками.
– Кто вы такая? – гневно вскричала и первая скрипка, полыхая на Милену яростным взглядом. – Нет, кто вы такая, чтобы прерывать такую репетицию? Это наиталантливейший музыкант, а у него из-за вас сплошная головная боль!
– Ну, начать с того, что головная боль возникла как раз у меня, и именно из-за него, – спокойно парировала Милена. – Этот музыкант потерял партитуру целой оперы. Причем единственный экземпляр.
– Не с-сметь! – завопил дирижер, нервически взмахивая кулаками. При этом ноги у него подогнулись, а корпус беспомощно накренился: ни дать ни взять космонавт в состоянии невесомости.
– Взял и потерял, – продолжала Милена. – А потерял потому, что она приводит его к неутешительному выводу: что сам он такой музыки не смог бы написать ни за что и никогда.
– Милена, – предупреждающе подал голос Эл.
– Новая опера? – Мадам горько усмехнулась. – Боже мой! Да они у нас каждый месяц.
– Мы ни в коем случае не хотим его обидеть, – вмешался Нюхач Эл. – Ни в коей мере. Нам бы лишь пару минут побыть с ним наедине. – Нежным движением взяв Макса за запястья, он начал разгибать ему сжатые в кулаки пальцы. – Буквально на минутку пройтись с ним назад, на сцену. Туда, где волшебно звучали инструменты. Красавицы скрипки, арфы. Гобои. Где все еще буквально дышит теплом музыки. Мы немножечко туда пройдемся, и вы как раз расскажете мне о той музыке, которую любите. Ведь правда, Макс? Может, это поможет вам вспомнить.
– А
– Нет, нет, – успокоил его Эл. – Только вы и я.
