малышами: молочной смесью, застиранными пеленками, распашонками. Было тепло до духоты, у Милены даже закружилась голова. Няня подвела ее к люльке, где лежал Берри: трехнедельный младенец с вдумчивыми, серьезными голубыми глазами. Он неотрывно смотрел на Милену. «Ну, кто еще на этот раз?» – казалось, говорил этот взгляд. Милена подняла его из люльки; малыш тоненько захныкал.
– Ч-ш-ш. Я знаю, знаю, – сказала она, легонько похлопав его по попке.
Из углов комнаты по застеленному матрасами полу сползались другие малыши. Они тихонько между собой переговаривались.
– Все эти люди, они к нему постоянно сюда приходят…
– Да, но это же не его родители, разве не так?…
Голоски были высокие, писклявые, дрожащие от ревности:
– Его отец умер…
– Мать не приходит к нему никогда. Хоть бы раз навестила…
Умишки малышей изобиловали вирусами. Они умели разговаривать, читать, знали действия арифметики. Шушукаясь, они неотвязно окружали Милену, как какое-нибудь враждебное племя. Звук чужого плача их раздражал, злил. Им невероятно хотелось расплакаться самим – в голос, так чтобы легкие наизнанку. Вирусы побуждали в них желание говорить.
– Почему он не умеет разговаривать? – сердитым полушепотом допытывался один розовощекий бутуз, осиливший ходьбу на четвереньках. – Почему ему не дали вирусы? Ему пора дать вирусы.
Милена им не отвечала. Она лишь молча через них перешагивала. В комнате было душно, ей нездоровилось. Хотелось поскорее отсюда уйти.
Она толком не знала, почему ей здесь так неуютно. Ощущение было такое, будто она, опекая, защищает Берри от других ребятишек. Медленно переведя дыхание, Милена почувствовала, что ее бьет легкий озноб. Когда она укутывала маленького Берри в одеяльце, руки у нее подрагивали. Прижав сверток к себе, Милена отправилась на прогулку по тротуару моста, откуда ее взгляд случайно остановился на здании Раковины.
Отражающие закат стекла полыхали огнем. Вот оно опять, то сентябрьское зарево. Вспомнился Джекоб, спешащий к Раковине – разносить сообщения.
И вот уж нет ни Ролфы, ни Бирона. Не стало и Джекоба. «Неужели все это сразу, вот так, в один год?» На Джекоба Милена наткнулась одним весенним днем. Безмолвным горбиком он лежал на лестнице, как старенькая тряпичная кукла; как тот костюм с Кладбища. Закатный пожар в окнах прежде казался ей огнем человеческих жизней. Теперь он представал стылым свечением призраков.
Милена остановилась там, где уже стояла однажды, не в силах двинуться. «Как я очутилась здесь?» – недоуменно думала она. Как оказалась здесь, с этим чужим ребенком на руках, с еще не выветрившимся запахом Троун Маккартни по всему телу? В мире, куда опять вернулись голограммы и электрические огни. Ощущение времени вызывало у Милены головокружение. Как какая-нибудь мощная, неистово крутящаяся воронка. Время будто швырнуло ее на скорости через гигантское, немыслимое расстояние – разъединив с собой, разлучив с прежней жизнью. Как будто она, Милена, мчалась на все набирающем ход поезде, не знающем остановок. С шумом мелькали мимо станции ее жизни: шестнадцать, семнадцать, восемнадцать… И с поезда этого никогда не представлялось случая сойти.
Было уже темно, когда Милена поднялась к себе в комнату. В сущности, она мало изменилась с той поры, когда здесь обитала Ролфа; ну разве что стала немного опрятней и вместе с тем более пустой. Ребенка пора было перепеленать. Милена сама удивлялась, как сноровисто она наловчилась менять пеленки, ориентироваться во времени кормления. Приведя малыша в порядок, она уложила его в гамачок и стала покачивать.
Берри начал напевать. Голосок у него был высокий, серебристо чистый, причем пел он вполне конкретные мелодии. «Интересно, насколько это нормально для ребенка – петь прежде, чем начать разговаривать?» – задумалась Милена. Берри, похоже, уловил ее мысль и улыбнулся. «Уж не Нюхач ли подрастает?» – промелькнуло у нее в голове. Песни он пел именно те, которые напевала ему сама Милена: темы из «Божественной комедии».
Она зажгла на подоконнике свечу и раскрыла большой серый фолиант. Здесь Милена искала и обретала себя. Вот она взяла лист из аккуратной стопки нотной бумаги. И приступила к работе.
Милена делала оркестровку «Комедии». За год, истекший после ухода Ролфы, она дошла до начала Восьмой песни. Всего песен было сто. Данте и Вергилий достигли реки Стикс. Милена смотрела на крохотные нотки, по одной на каждом слоге. Почему все же некоторые из них написаны красным? В уголке карандашом значилась надпись:
«Как, интересно, можно сделать так, чтобы рожки звучали разом и мрачно и радостно?»
Как говорится, выше головы не прыгнешь; сделать можно было лишь то, что представлялось возможным. «Сделай вид, что “Комедия” – это просто переложение, – внушала она себе. – Вокальная версия оркестрованного оригинала. Будто бы ты меняешь местами причину со следствием, и партии рожков, которые пишутся в “соль”, здесь прописываются в “до”. Никаких диезов, никаких бемолей – вирусы сами подскажут, где их нужно проставить».
Милена, поглощенная работой, начала записывать. А маленький Берри – подмурлыкивать в унисон.
дорогая рыбка
Милена вспоминала письмо. В памяти она представляла его со всей достоверностью: и то, как падал на страницу свет, и микроскопические сгустки в чернилах. В письме было следующее:
извини насчет прозвища но я думаю о тебе именно как о рыбке – не хочу чтоб ты на это обижалась так что если тебе очень уж не нравится скажи и я какнибудь исправлюсь – отвечая на твой вопрос – я в целом считаю себя канадкой – арктика не одно и то же что антарктика – там и цветов и деревьев больше – а антарктика просто пустыня – но я все равно ее люблю – так вот ролфин отец он чистый англичанин через это мы с ним и расстались и боже меня упаси жить в южном Кенсингтоне
так что я теперь снова в антарктике – место не очень изменилось – сплошь синеватый лед да синее небо – собаки мои меня тут же узнали – боже ты мой – ох уж эта любовь в собаках – ты просто не поверишь – уж они вокруг меня и юлили и прыгали и тявкали и выли гавкали – так что никакого сомнения нет что они тебе от души рады – собаки просто чувствуют больше чем мы – я в этом уверена – никогда не видела чтоб люди так радовались при встрече – ты уж не обижайся я просто пытаюсь чтоб ты думала о собаках чуть теплей после того что случилось в том году
так что сижу вот сейчас здесь возле старой своей спиртовой лампы и завтра утром опять снег отбрасывать с моими собаками и ем сейчас подстывшую тушенку из банки середина у нее так и не оттаяла но я все равно довольна просто не могу
ролфа со мной не поехала – сказала что не хочет и я уж ей не говорю но теперь на самом деле понимаю что она сама не знает чего хочет – никогда еще никого не видела растерянней бедной девочки моей – приводила тут одного суслика щупленького прещупленького – в чем только душа держится в шортах майчонке волосы как у чипполино – у папы аж шерсть дыбом встала – ну и понятно расстались почти так же сразу – она сказала что съела того суслика на завтрак я так даже и поверила – так знаешь рохля-то моя ох какой агрессивной иной раз становится – тут незадолго перед моим отъездом как ЗВЕЗДАНЕТ своего братца – теперь он уже чертяка здоровенный с дом – он что-то такое брякнул не то ну и подавился собственными зубами – последнее что я о ней слышала это что она штудирует БУХУЧЕТ – так что давай пиши – мне так нравятся твои письма – я от них смеюсь – хотя и понимаю что истинная причина такого участия к пожилой антарктической леди это что ты просто хочешь узнать что там происходит у ролфы – так что все нормально – как что нибудь узнаю тебе сообщу
твоя подруга гортензия пэтель
Милена перестала крутиться в воздухе штопором.
Кто-то удерживал ее снизу. Высоченный, худющий, со скованной улыбкой, словно ножом вырезанной на напряженном лице.
– Вперед надо перебираться шажками, мелкими, ноги в коленях сгибать, – инструктировал он с явно американским акцентом. – И старайтесь держать ровновесие. Так и надо двигаться при невесомости. – Он
