рубашки на пуговицах.
– Почему твой залог был намного ниже? – спросил Сандерсон. – Что, заваруху эти двое начали?
Опять двадцать пять. Я уже всерьез желал, чтобы меня обвинили в чем-то брутальном – вроде «буйного нападения» или «избиения офицера».
– Черт побери, понятия не имею, – сказал я.
– Тебе повезло, – заметил Сандерсон. – За сопротивление аресту можно год тюрьмы схлопотать.
– Ладно, – начал я, пытаясь сменить тему, – пожалуй, твоя речуга спасла ситуацию. Хотя когда мы им сказали, что работаем в «Ньюс», это их не сильно впечатлило.
Сандерсон закурил еще сигарету.
– Почему же – это кого угодно впечатлит. – Он снова поднял взгляд. – Только не думай, что я лгал, чтобы тебя спасти. «Таймс» подыскивает здесь внештатного корреспондента, и они попросили меня кого-то найти. На сегодня это ты.
Я пожал плечами.
– Годится.
Затем я вошел в дом еще выпить. Когда я был на кухне, то услышал шум подъезжающей машины. Это оказался Сегарра, одетый как какой-нибудь жиголо на итальянской Ривьере. Проходя в дверь, он сдержанно мне кивнул.
– Добрый день, Пол. Что там ночью была за проблема?
– Не помню, – буркнул я, выливая спиртное в раковину. – Пусть тебе Хел расскажет. А мне пора.
Он неодобрительно на меня глянул, затем прошел прямо через дом в сад. Я подошел к двери сказать Сандерсону, что ухожу.
– Загляни завтра ко мне в контору, – сказал он. – Поговорим о твоей новой работе.
Сегарра был явно озадачен. Сандерсон ему улыбнулся.
– Вот, Ник, еще одного из твоих парней похищаю, – пояснил он.
Сегарра нахмурился и сел.
– Замечательно. Бери хоть всех оптом, – отозвался он.
Я вышел и побрел по Калле-Модесто, задумываясь, как бы убить остаток дня. Это всегда становилось проблемой. Воскресенье неизменно бывало выходным, и суббота обычно тоже. Но мне осточертело раскатывать по городу с Салой или торчать у Эла, а больше делать было нечего. Я хотел выбраться дальше по острову, посмотреть на какие-нибудь другие города, но для этого требовалась машина.
Машины мало, подумал я. Требовалась также и квартира. Денек был жаркий, а я устал, и все тело ныло. Я хотел поспать или просто отдохнуть, но деваться было некуда. Я миновал несколько кварталов, легкой походкой прохаживаясь в тени больших и раскидистых деревьев, думая обо всем том, что я мог бы предпринять в Нью-Йорке или Лондоне, проклиная тот извращенный импульс, что привел меня на этот тусклый и потный кусок скалы, и в конце концов остановился у аборигенского бара купить пива. Заплатив за бутылку, я взял ее с собой и стал потягивать пиво на ходу. Я прикидывал, где бы мне поспать. Квартира Салы железно отпадала. Она была жаркой, шумной и гнетущей, как склеп. Быть может, у Йемона, подумал я – но это было далеко, и туда было никак не добраться. Когда я наконец оказался лицом к лицу с тем фактом, что мне ничего не остается, кроме как бродить по улицам, то решил начать подыскивать собственную квартиру – место, где у меня был бы свой холодильник, чтобы готовить выпивку, где я мог бы расслабляться наедине или куда я даже мог бы время от времени приводить девушек. Мысль обзавестись собственной постелью в собственной квартире вдохновила меня так, что я поторопился избавиться от этого дня и перейти к следующему. Тогда я начал поиски.
Я понял, что прямо сейчас не готов связать себя таким обязательством, как квартира и, возможно, машина – особенно когда меня могли в любой момент бросить в тюрьму. Кроме того, газета могла прикрыться – или я мог получить от какого-нибудь старого друга весточку насчет работы, скажем, в Буэнос-Айресе. Раз уж на то пошло, не далее как вчера я готов был в Мехико отправиться.
Но я определенно чувствовал, что подхожу к той точке, где мне следовало определиться насчет Пуэрто-Рико. Я был здесь три месяца, но мне они показались тремя неделями. До сих пор мне здесь не за что было держаться – отсутствовали какие-то реальные за и против, которые я находил в других местах. Все то время, что я жил в Сан-Хуане, я браковал его, не испытывая к нему реальной неприязни. Я чувствовал, что рано или поздно увижу некое третье измерение, некую глубину, которая делает город реальным и которую никогда не увидишь, пока там какое-то время не поживешь. Но чем больше я здесь жил, тем больше подозревал, что впервые попал в место, где это жизненно важное измерение попросту не существовало или было слишком призрачным. Вполне могло статься, это место было именно тем, чем казалось, жутким смешением деляг, воров и обалделой голытьбы.
Я прошел милю с лишним – думал, курил, потел, вглядывался поверх высоких изгородей и в низкие окна на улицу, прислушивался к реву автобусов и непрестанному лаю бродячих собак, не видя почти никого, кроме людей, что проезжали мимо в переполненных авто, направляясь бог знает куда, – целых семей, втиснутых в машины, просто с гулом и криком раскатывавших по городу, – они то и дело останавливались, чтобы купить пастилы или глоток «коко-фрио», затем снова забирались в машину и двигались дальше, вечно с недоумением выглядывая из окон и дивясь всему тому замечательному, что янки проделывали с городом: вот поднималось конторское здание десяти этажей в вышину, вот новое шоссе вело в никуда – и, конечно, повсюду были новые отели, чтобы поглазеть. Поглазеть можно было также на женщин-янки на пляжах или, если приехать достаточно рано, чтобы занять хорошее место, посмотреть «телевисьон».
Я гулял себе дальше, но с каждым шагом все больше разочаровывался. Наконец, в отчаянии, я поймал такси и отправился в «Карибе-Хилтон», где проводился международный теннисный турнир. Воспользовавшись пресскартой, я весь оставшийся день просидел на трибуне.
Там хоть солнце меня не раздражало. Оно казалось воедино слито с грунтовыми кортами, джином и летающим туда-сюда белым мячиком. Я вспомнил другие теннисные корты и давно ушедшие времена, полные солнца, джина и людей, с которыми я больше никогда не увижусь, ибо, встречаясь, разговаривать мы могли лишь в тоне мрачном и разочарованном. Я сидел на главной трибуне, прислушивался к ударам пушистого мячика и знал, что удары эти уже никогда не прозвучат для меня так, как в те дни, когда я знал, кто там играет, и когда меня это хоть сколько-нибудь заботило.
