Он пишет мне: «Не хватает двадцать пятого часа в сутках. Ничего не успеваю. Сплю мало. Кручусь как белка в колесе. Но думаю о тебе, все равно думаю. Даже когда ночью сплю – кажется, даже тогда думаю».
Мне вот тоже: не хватает двадцать пятого часа в сутках. И сердце, томимое этой невосполнимостью, после полуночи бьется еле-еле. Оно такое противное в это время суток, мое сердце. Оно, конечно же, хочет покоя.
Оно, конечно, хочет еще и его, того, кто покой ему этот даст, кто пишет мне эти письма ночами, к кому прижмусь я однажды, благословенной ночью, когда мы будем вместе, и засну безо всяких снов часов эдак на десять. А то и (страшно подумать!) на все тринадцать. И проснусь уже в совершенно другой жизни.
Но мы, увы, не можем быть вместе. Он несвободен. Как и я. А потому не может быть этой благословенной ночи.
И сердце мое потому не знает покоя ночами. Но ищет его в объятиях любимого днем. Днем – пренебрегая суровыми законами нашего бизнес-времени – мы слетаемся с ним в потаенном месте, в доме, принадлежащем моей сестре, и в сумраке спальни, за тяжелыми гардинами, наглухо перекрывающими дневной свет, предаемся любви. Сестра из загранкомандировки пишет мне изредка письма: «Как там мое гнездышко? Поливаешь ли ты цветы?!»
Мне хочется написать, что с цветами все в порядке, что ее дом теперь украшен еще и множеством живых цветов, они стоят повсюду в вазах, а иногда даже в трехлитровых банках, когда ваз не хватает, но я, конечно же, удерживаюсь.
Мы с ним ничего не успеваем, потому что минимум три дня в неделю выпадают теперь в полный, полнейший OFF. Я всегда немножко недопонимала, чем это day-off отличается от weekend. Теперь знаю это точно. Day-off. Специальный такой day.
Все дела, не сделанные в такие дни, сваливаются на поздний вечер, на следующий день и на послеследующий, слепляются в какой-то нелепый снежный ком, грозящий превратиться в любой момент в лавину, пугающий, призывающий к разуму и ответственности, но неотвратимо игнорируемый, когда речь заходит о следующей встрече. Работать поэтому приходится все время, когда мы не вместе, даже ночами.
И слава богу, что ночами. Потому что совершенно невозможно идти и в означенное время обыденно ложиться спать в пижаме. Или, что еще хуже, без.
В ночи, работая каждый на своем «поле», мы переписываемся в аське. Мечта о совместном сне преследует нас. «Я чувствую, – пишет он мне, – что еще пара-тройка недель в таком высоком темпе, и я взалкаю выспаться больше, чем тебя». В ответ я смеюсь, посылаю ему кучу смайликов. Я знаю: это невозможно. Хотя сама хотела бы совместного дневного сна уже сейчас не меньше.
Вот если б был у нас двадцать пятый час в сутках! Всего лишь плюс один час к тем двадцати четырем – и мы могли бы все успеть, переделать кучу дел и, урвав часть суток на законных основаниях, встретиться вместе и незаконно вздремнуть. Но нет его, нет! Как можем спать мы, упиваясь негой и покоем, зная, что ничего не успели и ничего не сделали, зная, что опаздываем на переговоры и на встречи, зная, что все послали к черту, вырубили мобильные, домашние и заперли дверь? Никак… Тут не до сна, ей-богу. Ведь каждая минута бесценна. Потому что, если выключен мобильный, зазвонит домашний, а если не отвечает и он, то недолго дождаться звонка в дверь.
Жизнь – кипучая, тусовая, высоковольтная в любое время суток жизнь нашего города – все равно нахлынет, напомнит обо всем, отнимет нас друг от друга и разнесет в разные стороны. Опустеет скоро благословенная спальня за тяжелыми гардинами, столь непрочно закрывающими нас от наших судеб, наших дел…
И даже в строчках наших писем, которые, устав, мы пишем друг другу на рассвете, слышится вечное эхо зубодробительной скачки под названием «не успеваем». В его письмах, кажется, больше, чем в моих.
Двадцать пятый час, вероятно, сумел бы спасти нас, образовав томительный затон времени, где мы, поющие в терновнике, предаемся классически неспешному альковному греху, с названием бархатным – измена.
Но нет его! А значит: пусть сердце мое не знает покоя. Пусть никогда не переделаются все дела. Пусть всегда я буду спешить в бешеном ритме красивого мегаполиса, зная, что только в этом ритме – через пульсацию вен большого города, через потоки машин, через бешеный свет неоновых реклам и бульварных фонарей, через все урбанистические пейзажи, в любую секунду, в любой миг – могу быть с ним… С тем, с кем хочу.
Стоя перед светофором и ожидая зеленый свет, я представляю, что вот сейчас он, возможно, всего в двух улицах от меня точно так же смотрит на светофор: нетерпеливо и чуть-чуть зло, и глаза у него уставшие, прикрытые тяжелыми верхними веками, какие бывают у него спросонья. Распечатывая палочки за японским ужином часом позже с друзьями, я думаю о том, что, вероятно, он сделал то же самое пятью минутами раньше, и я даже догадываюсь, в каком приблизительно ресторане города и с кем. Вспоминаю его руки, вспоминаю, как ловко он этими палочками орудует, вспоминаю, как учил ими пользоваться меня… Наш смех, наши улыбки, наши совсем не взрослые кривлянья и приколы. Но я привыкла к разлуке. Она стала частью нас, частью этого города, и когда-нибудь, я знаю, она победит. Но пока я об этом не думаю, я счастлива тем, что есть. Потому что когда мы расстанемся, у меня будет вот это: его письма и мой город. И двадцать пятый час не нужен.
Дружба системы «МЖ»
Их было двое, Туз и Рябинин. Два товарища. Были они совсем не похожи друг на друга, но вошли в мою жизнь в одно время, в равных долях и в равной степени были влюблены в меня поначалу. Одно их рознило по-настоящему. Туз прощал мне все по причине легкого (наилегчайшего!) характера от природы, Рябинин не прощал ничего, но вынужден был жить с этим дальше, потому как совладать со своим чувством по отношению ко мне все равно не мог. На их эмоции не влияли никакие мои измены и придури. А измен и придурей было много в то время, когда мы познакомились. Ибо то было счастливое время беспутной юности – время богемного образа жизни и непрофессионального светского обозрения, недолгие годы между состоявшейся любовью и грядущей страстищей. Я была тогда совсем другой: капризна и переменчива, как Черное море, можно сказать, коварна, можно сказать – хитра. Ничего не хотела от жизни, а потому получала очень много. Тосковала по ушедшей любви, ждала новой. Всегда была окружена толпой поклонников и коротала время ожидания БСЛ в блистательных тусовках со статными плейбоями, которых не стеснялась менять как перчатки, зачастую на глазах друг у друга.
И я дождалась того, чего так хотела. И это оказалось большим горем. Мир вокруг меня затмился, оставив единственный луч света в окне, который едва-едва брезжил, ибо не мне предназначался он.
