пару минут, прежде чем снова двинуться навстречу ветру и снегопаду. – Я еще ни разу не видел такого маленького коня.
– Я не всегда был так мал, – ответил тот.
– Да?
Конек горестно покивал головой.
– А что случилось? – полюбопытствовал Мэллори.
– По моему виду не скажешь, но я был беговой лошадью.
– Может, я и видел тебя на бегах. Я бывал в Белмонте и Акведуке три-четыре раза в неделю.
– Да я был не очень-то хорош. Когда я родился, на меня возлагали большие надежды, но я изрядную часть своей карьеры провел, бегая в местах вроде Тристлдауна, Латонии и Фингер-Лейкс.
– А как тебя зовут? – спросил Мэллори.
– Вас интересует имя, которое мне дал владелец, или настоящее?
– Пожалуй, настоящее.
– Эогиппус.
– Ни разу о тебе не слыхал.
– Я бегал не под этим именем. Это имя я избрал, когда понял свое истинное предназначение; – Фыркнув, Эогиппус продолжал:
– Как я сказал, я был не очень хорошим бегуном.
– Похоже, ты как раз из разряда тех лошадей, на которых я всегда ставил, – холодно заметил детектив.
– Мой владелец и тренер делали все от них зависящее, чтобы помочь мне добиться успеха.
– Например?
– Первым делом они выхолостили меня.
– И это придало тебе прыти? – с сомнением поинтересовался Мэллори.
– Это придает мне прыти, когда я вижу приближающегося ветеринара, вот что я вам скажу, – с горечью молвил Эогиппус и заржал; эхо его ржания долетело из сумрачных глубин конюшни, словно вздох. – Едва я оправился, меня вернули на ипподром.
– Может, им следовало испробовать шоры, – предположил Мэллори.
– Пробовали.
– Помогло?
– Шоры помогают лошадям, которые озираются по сторонам и отвлекаются от дела. Я был не таков. Я вкладывал душу в каждый свой шаг. А шоры лишь заслоняли от меня две трети мира, и только. – Он помедлил. – Потом в ход пошли медикаменты.
– Запрещенные законом?
– Совершенно законные, – покачал головой Эогиппус. – Мой тренер считал, что у меня болят мышцы, а лекарства должны были заглушить боль. – Он снова заржал. – Они искалечили мою сестру, которая и помыслить не могла, что у нее воспалена лодыжка, пока не порвала связки. Но я-то был совершенно здоровым!
– Просто медленным, – подсказал Мэллори. Конек печально покивал головой и несчастным голосом подтвердил:
– Просто медленным.
– Что ж, не каждому коню дано быть Сиэттл-Виражом.
– Он был моим дядей, – сообщил Эогиппус.
– Правда? Я едва не разорился, пытаясь найти лошадь, способную обставить его.
– Когда он бежал по дальней прямой, деревья клонились к земле. – При этом воспоминании в голосе Эогиппуса зазвучало благоговение. – А я так отчаянно хотел быть похожим на него! Для того я и родился на свет – бегать настолько быстро, чтобы мои ноги едва касались земли, чтобы опережать ветер. Ах, как я старался! Я бегал до потери пульса, – он выдержал трагическую паузу, – но у меня просто не было способностей.
– И что же случилось?
– Однажды я бежал на третьеразрядном ипподроме в Нью-Мексико и уже отстал от лидера больше чем на корпус, как всегда со мной бывало через полмили или около того, и жокей начал нахлестывать меня, но вдруг седло соскользнуло и он свалился.
– Твой тренер плохо затянул подпругу.
– Точно так же подумал и я, но в тот же вечер заметил, что ясли с овсом будто бы стали чуточку выше. А когда помощница тренера пнула меня во время разминки на следующий день, седло опять съехало. Тогда-то я и понял, что уменьшаюсь. Всякий раз, когда меня били, я становился чуточку меньше. – Он помолчал. – В конце концов я стал слишком мелким для бегов, и меня списали, но я все равно продолжал уменьшаться. И тут наконец я понял всю правду: всякий раз, когда любую из лошадей хлещут плетью или дурно с ней обращаются, я становлюсь мельче. Вот тогда-то я и сменил свое прежнее имя на Эогиппус – первая лошадь. Во всех беговых лошадях есть что-то от меня, а во мне – что-то от них.
– И давно это продолжается?
