Я много думал о Шарлотте. Наверное, чересчур много. Ведь я был зелен, как виноград. Фантазировал, на что бы это было похоже — лечь с нею в постель, но потом решил, что, скорее всего, это было бы противно. Она бы рыдала и стонала, и истекала бы кровью на простыни, и обзывала бы меня последними словами, и твердила бы, что я нахал.
Я представлял её на мессе, закутанную в чёрную мантилью, такую загадочную и эротичную, преклоняющую колени у алтаря на службе святого причастия. Мне хотелось овладеть ею прямо в церкви, на глазах у прихожан и чтобы обязательно видел поп. Мне хотелось задрать ей юбку, спустить трусики и войти в неё сзади, по-собачьи, пока пастор будет предлагать ей хлебнуть кровушки Христовой. А когда б она достигла оргазма, то визжала бы: «О Боже! О Господи! Трахни меня, Брэд, всади глубже!»
Я подмигнул бы пастырю и отправил бы её на седьмое небо, и в церкви не осталось бы других звуков кроме её стенаний — то ли от боли, то ли от блаженства. Боже мой, как же она меня заводила…
Я представлял, как она в исповедальне беседует со священником, сняв трусики и раскинув ноги, а я — у её колен, под юбкой, делаю ей приятное языком.
— Простите меня, святой отец, я согрешила. Я не могу противостоять зову плоти…
Да! Моей плоти. Я опять возбудил её. Она толкует с попом, а я играю на ней, как на губной гармошке.
Я видел, как она творит крестное знамение, трещит чётками и кричит от удовольствия, одновременно читая «Богородице…» и моля милосердную Мать дать силы превозмочь. И превозмочь не может. И лишь кончает, кончает и кончает…
В моих фантазиях я овладевал ею и в ризнице, и на церковной скамейке за алтарём, и на красном коврике перед пасторской кафедрой.
И я видел её по прошествии десяти лет, кривоногую, старую и измученную, бредущую по дороге с выводком из шести вопящих отродий.
Однажды ночью мне приснился сон: я встретил Шарлотту 16 лет спустя — она полностью изменилась. Вышла замуж и развелась, и детей у неё не было, потому что что-то в её утробе была не в порядке. Она рассказала, что вышла замуж за пожилого человека, который страдал от рака простаты, что простату ему удалили и это положило конец их супружеской жизни, так как после этого он стал импотентом. Теперь между ног у него болтался вялый, мягкий и бесполезный кусок мяса. Посему она ушла от бедняги — он больше не удовлетворял её сексуальные потребности. Она сказала, что её не имели уже десять лет и что она не прочь заняться любовью со мной в каком-нибудь мотеле.
Я рассмеялся ей в лицо. Сказал, что ей нужен хороший электроинструмент. Вибратор. Я сказал, что она меня больше не возбуждает, что все годы, проведённые вместе, она разбивала мои надежды, что я не забыл, как мне приходилось страдать от боли в яйцах после свидания с ней и как я дрочил под одеялом для облегчения, чтобы можно было стоять и ходить прямо, по-человечески, а не как горбатый бабуин.
Это расплата, детка, и пусть это всего лишь сон!
Потом я подумал о коровище в 200 фунтов, с которой я валандался в отпуске и от которой несло, как от потного старого носка.
— Ты не самый клёвый любовник, — сказала она мне.
— Я скажу тебе кое-что, Большая Берта. Ты такая толстая, что я не могу найти твою манду. Трахаться в дырку в каком-нибудь заборе — и то было б лучше. И если я когда-нибудь ещё вставлю свой член в твою щель, то привяжу к своей жопе бревно, чтобы, а-а-а, не бери в голову…
— Но ты почти заставил меня кончить.
— Хм, спасибо. Я запомню. Это всегда будет при мне. Я скатаю память о тебе в горошину и положу в своё сердце, и она будет со мной повсюду. Так что вали по своим делам, Большая Берта…
Чего я всегда путаюсь с такими девками?
Так вот обстояли дела дома. Идёшь в бар, пьёшь пиво, кидаешь монетки в музыкальный автомат и слушаешь песенки «бедный я, несчастный», и к тебе клеятся какая-нибудь уродины; чуть погодя они уже кажутся краше, а к самому закрытию, когда глаза собираются в кучку и ты пускаешь пузыри от выпитого, они все — красавицы со страниц «Плейбоя»…
Блядские игрища.
В мире секса паучихи — «чёрные вдовы» — пожирают своих самцов. Пчелиные матки кромсают своих любовников-трутней. Самка богомола откусывает голову своему старику после того, как он её отдерёт. А человеческим сучкам нравится, когда озабоченные мерины в штанах без счёта попадают в их ароматные силки, и тогда они сами предлагают в обмен свои надушенные мерлушки…
— Никаких амуров сегодня, Фред, пока ты не пострижёшь траву и не высадишь тюльпаны.
— Гррр, мне не хочется…
— Очень жаль, дорогой. Тогда, значит, ты вытянул несчастливый билет.
— Это нечестно, Тельма.
— Нечестно? Иди дрочи, накачивай свою колбасу. Подумаешь!
Как-то вечером, через несколько дней после возвращения с Нагорья, мы с Билли Бауэрсом собрались прошвырнуться за ворота. Мы накурились «камбоджийской травки», на небе светила луна, круглая и толстая, и нам показалось, что опять настала пора охоты на тёток, чтоб сотворить им какую-нибудь пакость вместо любви…
Другая луна, другая тётка.
— Скажи, Билли, мой мальчик, хорош ли ты в постели?
— Кончно, джи-ай. Такая мелочь: да я расшевелю любую бабу.
— И тебе нравятся тугие письки?
— Ну, всё зависит от ситуации…
— Я знаю здесь поблизости одну горячую куколку, у которой дырочка не больше вишенки. Любишь целок?
— О да, обожаю.
— А, может, тебе нравятся широкие мандищи, чтоб яйца в них болтались, как пара галош? Билли, я знаю бабу с такой огромной дыркой, что сунь туда голову, спой йодль — и услышишь эхо. Знаю, тебе нравится минет, друг, так вот есть ещё одна камбоджийская цыпка, которая так заглотит твоего петушка, что шерсть на жопе дыбом встанет, — вот уж точно, бля! Губастую малышку на твою шишку — что ты об этом скажешь, Билли?
— Ну, ёптать, звучит заманчиво…
— Или ты, кореш, космический исследователь? И тебе нравится жрать их сырыми, как гребешков и устриц? Так есть же у меня толстуха! Её манда на вкус такая сладкая, как мамкин персиковый морс, ей-богу, не брехня…
— О, ты мне нравишься, джи-ай!
Мы брели от борделя к борделю, требовали показать «товар» лицом, и девки не отказывали. Ведь раздевающие взгляды и изучающие шлепки — это часть игры.
Одним задирали блузки и щупали грудь, другим снимали трусы, пока не надоело.
— Может, ты хочешь трахнуться вон с той шмарой, Билли? Бьюсь об заклад, ей нравится сосать большие члены, взгляни-ка на её губы…
— Да у неё триппер, по глазам видать, — хмыкает Бауэрс.
— Чудный диагноз ты ей поставил, Билли. Зря ты не врач.
— М-да…слишком узкая, солнышко, ты не сможешь принять американца, — говорит Бауэрс, сунув средний палец в манду чувихи, словно какой-нибудь бригадный генерал, проверяющий во время полного смотра ствол винтовки на предмет грязи.
— Откуда ты, прелесть моя? Из Дананга? Никогда не слыхал о таком.
— У тебя на лобке мало растительности, красотка, извини, но ты там лысая, как бильярдный шар. А я люблю мохнашек. Наверное, тебе следует записаться в клуб волосатых…
— Милое личико, а вот сиськи слишком маленькие. Си-си, да, си-си маленькие! Как мне с ними забавляться восемь часов?
