отравленным подарком, но Саси оказался старой лисой. Он взвесил каждое слово. Немного кислоты и много мягкости… Слишком много, чтобы счесть его искренним, но так было надо. Если он говорил о «мало продуманном энтузиазме» Шампольона, то лишь для того, чтобы тотчас отметить его «прямоту сердца, благородную простоту характера, надежность разума и огромную жизнерадостность», а потом закончить «всеми уважаемыми качествами, отраженными в его рукописях». Слушая Саси, я представлял грязную жабу, брызгающую слюной. Но ему аплодировали.
Столь же удивительно было констатировать, что на похоронах все самые злые показывают себя и выходят вперед. Не для того ли, чтобы добиться прощения? Может, боятся мести из загробного мира? День смерти врага — вот такую дурную шутку сыграла с ними жизнь. Приходилось вздыхать и плакать над тем, кого они ненавидели. И, по возможности, так, чтобы все это видели. Лжедрузья Сегира? Я их не называю, ибо отныне он избавлен от них.
Интриги, что плелись вокруг Шампольона, Орфей называл «заговором». Многие годы это слово казалось мне преувеличением. Но слышать, как они выступают!.. От их лицемерия — а то был день, когда они просто обязаны были лгать, — мой гнев нарастал. Молчаливый гнев, разумеется. Внутренний и тайный, как обычно. Но я точно знал: среди тех, кто окружал безутешного Фижака и выражал ему соболезнования, были и те, кто жизни бы не пожалел, чтобы уничтожить Сегира. И если кто-то, как предполагал Орфей, об этом действительно мечтал, 6 марта он находился здесь, на кладбище Пер-Лашез.
Вот уже третий раз я оказался в этих местах. Это входит в привычку. Морган де Спаг, Орфей Форжюри, теперь Шампольон… Они образовывали некий клан, одно племя, ибо Жан-Франсуа и Орфей лежали примерно рядом. Воля Сегира была соблюдена. Фижак должен был сказать «аминь» всем. Он должен был столько сделать в своей печали, которая казалась мне искренней.
Мы с Сегиром вновь встретились после 16 августа 1830 года, но это уже было совсем не то. Кафедра египетской археологии в Коллеж де Франс, созданная королем Луи-Филиппом,[199] отнимала у него много времени. А редкий досуг он проводил у сестер в Фижаке, восстанавливая силы. Месяцы летели быстро. Потом я еще раз видел его 10 мая 1831 года — он проводил свой вступительный урок в Коллеж де Франс. Он был выжат как лимон, и не смог побыть, как он того хотел, со своими настоящими друзьями, пришедшими его поддержать. Он провел три урока в Коллеж де Франс. Два — в мае, один 13 декабря, и не смог его закончить. Шампольона отвезли домой на улицу Фавар. С того дня и до самой смерти он больше не покидал своей комнаты, где я побывал у него трижды.
1 января 1832 года, хотя и находясь в сознании, он не смог со мной говорить. У него была сильная горячка. Ужасно болела печень. Доктора Крювейер, Бруссе и Робер говорили об «очень сложной болезни», кою могло вызвать очень многое. Возможно, диабет, или гибельный воздух гробниц, или вода Нила, или волнение, или предчувствие смерти, или жар головного мозга… Или что еще? Я забыл: «Постоянное напряжение ума сожгло ему кровь». Написано было так, что никто не мог выяснить причины, которые «свели его в могилу»; можно было только диагностировать, что кровь его была отравлена, о чем и так все знали, не понимая истинного значения этого слова.
12 января я нанес ему второй визит. Казалось, он оправился. Я сожалел, что не застал его одного (астроном Био тоже присутствовал), но был рад, что ему полегчало. Конечно, он хотел поговорить о Египте и иероглифах. Понемногу Био вывел его на тему о Зодиаке из Дендеры, но то было лишь средством поговорить о Шампольоне. Био начал с того, что похвалил науку Древнего Египта, без которой современная астрономия не продвинулась бы ни на шаг. И тотчас добавил:
— Что мы смогли бы узнать об ученых фараона без вас?
Шампольон ничего не ответил. Он улыбнулся и бросил на меня заговорщический взгляд. Био не всегда был на его стороне. Зачем возвращаться в прошлое? К тому же их противостояние не исключало искренней дружбы. Да, все было в порядке. Немного успокоенный, Био решил откланяться. Я поздравил себя с этим, ибо очень скоро мы с Шампольоном останемся одни. Сегир встал, чтобы попрощаться с Био. Потом вдруг вскрикнул, схватившись за живот.
— Словно кинжал пронзил мне печень!
В агонии он рухнул на пол. Несмотря на мой возраст, я оказался быстрее всех. Я сел на корточки рядом с ним и приподнял ему голову. Я искал пульс. Он был так слаб…
— Бегите предупредить доктора Бруссе.
Астроном был гораздо ловчее на словах. Он ударился о стул и выбежал, громко крича:
— На помощь!
Сегир пошевелился. Совсем слабый, он открыл глаза, пытаясь прийти в себя.
— Я вас умоляю, — прошептал я, — не двигайтесь.
Потом он захрипел. Было видно, как он мучается. Яснее всего об этом говорили его глаза.
— Я парализован, — простонал он.
Он смотрел на свои руки. Они больше ему не повиновались.
— Приблизьтесь, — проговорил он.
Я склонился к нему; мои губы почти коснулись его холодного лба.
— Сколько всего там, внутри, — вздохнул он. — Слишком рано… Мой бог, еще два года, и почему бы и нет… разорвать пелену.
Эти последние слова были столь удивительны, что я поднялся, дабы прочесть в его глазах то, что мне следовало понять. Пелена? На какой-то миг огонь проснулся. Да, пелена.
Казалось, он говорит именно об этом. Разорвать ее и найти то, что скрыто за ней? Его веки опустились. Я решил, что это знак согласия. Но сей немой разговор стоил ему слишком больших усилий. Голова его откинулась. Глаза остались закрытыми. Сегиру не хватало сил. И тут я заметил Фижака, который стоял подле нас.
— Спасибо, Фарос. А теперь оставьте его. Доктора Крювейер и Бруссе уже прибыли.
В последний раз я пожал руку Сегира. Она была холодной и жесткой.
Био ожидал в прихожей. Невероятная новость! И он был тут. Прежде чем информировать Париж, может ли он узнать что-нибудь еще? Его брови плясали. Голова раскачивалась. «Дешифровщик умер?» — как бы спрашивал он. Я сделал вид, будто не понимаю. Мне нечего было ему сказать. Лишь на улице я дал волю своей печали. Погода была отвратительная, и слезы текли у меня по щекам. Я знал, что Сегир не увидит весны 1832 года.
Наша последняя встреча состоялась по просьбе Фижака.
Это было 3 марта, накануне кончины Шампольона. В квартире царила обстановка, говорившая о близком конце. Цветы, уведомления, список получателей. Месса была назначена в церкви Сен-Рок, где Сегир в свое время изучал коптский язык, необходимый для расшифровки. Это был не просто символ. Где поставить Казимира Перье,[200] премьер-министра?
Кто поведет кортеж? Саси или граф де Форбен, генеральный директор музеев? Без сомнения, оба. Разговаривали тихо, принимали решения, но оживление не могло заполнить понемногу разраставшуюся пустоту. Безостановочно звонили в дверь. Любопытные, друзья, посыльные… Фижак преграждал им путь. Никто, за исключением меня, войти не мог.
Священник терпеливо ждал на пороге комнаты, где лежал Сегир. Сидя на стуле, священник шепотом читал Евангелие. Малейший шум заставлял его поднять голову. Не двигаясь с места, он вытягивал шею, задерживал дыхание, чтобы послушать, как дышит умирающий. Дверь комнаты была открыта, а шторы плотно задернуты. Несмотря на темноту, я видел тело.
Его одели. Его руки были скрещены на груди. Он еще был жив, ибо внезапно я услышал его шепот: «… И по ту сторону, в Египте, в Фивах…» По ту сторону?.. Так ли он сказал? Я хотел приблизиться, но помешал Фижак. Он был прав.
— Мой брат никого больше не узнаёт. Это будет печальное воспоминание. Он стал совсем другим. Его лицо искажено страданием…
Он не мог сдержать слез. Я обнял его за плечи, и мы стояли так, пока у меня за спиной кто-то не кашлянул. Это поднялся священник.
— Соборование… Полагаю, сейчас самое время.
Невероятным усилием Фижак взял себя в руки. Буря, что сотрясала его грудь, успокоилась. Время от
