времени возвращались только редкие спазмы. Он шагнул в сторону; он уже снова был самим собой. Он играл свою роль до последнего дыхания брата. Он был его самым верным слугой.
— Начинайте, — сказал он священнику.
Для меня это был знак: все кончено.
— Подождите, — пробормотал Фижак…
Он стал рыться в куртке. Его руки дрожали. Он вынул конверт, на котором значилось мое имя. Я узнал почерк Сегира.
— Несколько дней назад, еще в сознании, он попросил меня вручить вам это письмо. Я колебался — думаю, я знаю, что там, — но он умирает, и это его последняя воля… Вы же знаете, до какой степени я ему верен.
— Я в этом никогда не сомневался, — сказал я.
— Я всегда действовал в его интересах, — настаивал он.
Казалось, Фижак оправдывается. Зачем? Все и так знали его верность.
— Что бы вы ни решили, — продолжил он, — я не допущу, чтобы кто-то посягнул на моего брата…
— Вы считаете, я на это способен? — возмутился я.
— Я не говорю именно о вас…
Он не мог продолжать. К нам приблизился священник:
— Господа, сейчас не самое подходящее время для разговоров. Мне кажется, у нас есть более срочное дело…
Фижак наконец протянул мне письмо:
— Будьте осторожны. В любом случае, думайте только о том, чтобы защитить память Шампольона.
— Самое время. Пойдемте! — распорядился священник.
Он схватил Фижака за руку и потащил за собой. Они вошли в комнату Сегира.
Я остался один, всеми забытый. А на что еще я мог рассчитывать? Я чувствовал себя бесполезным — я таким и был. В руке конверт. Бессмысленно стоять в прихожей под часами, что отбивали последние часы жизни Сегира. Я никому ничего не сказал. Я вышел. Непоправимо. Я понял, до какой степени я стар. В первый раз я почувствовал себя прахом. Через два-три дня я надену черный костюм и пойду на похороны. Будет месса, похоронный кортеж, кладбище. Я потрачу на это целый день. Буду приветствовать ветеранов. Мы с Жомаром пересчитаем оставшихся в живых, но мои глаза останутся сухими, ибо я уже исчерпал все слезы, оплакивая тех, кто покинул меня, не спросив, согласен ли я на это.
Я вышел. На улице стоял страшный холод. Я сунул руки в карманы. Только это письмо помогало мне оставаться живым. Почему Фижак так разволновался? Опять вопросы!.. В задумчивости я машинально переставлял ноги, пока не добрел до дома. Я не хотел больше думать о теле несчастного дешифровщика и о священнике, который прочтет над ним последние молитвы. Я надеялся найти в конверте вихрь новостей. Но при этом я опасался читать трогательное прощание Сегира. Свидетельство привязанности, написанное за миг до конца, когда смерть напоминает, как красива была жизнь.
Я ускорил шаг. Я уже почти пришел. И почему конверт такой толстый?
В нем обнаружилось два письма. Первое было предназначено мне, и я должен начать с него. Я привожу его содержание, ничего не исключая и не добавляя. Я просто его скопировал.
Дорогой Фарос,
В это утро (12 февраля 1832 года) моя кровь не так горит.
Боль, сжигавшая мое нутро, немного отступила. Мне лучше, но я не выздоравливаю. Я даже чувствую, что конец близок.
Надо торопиться. Вечно куда-то бежать! Но такая жизнь мне нравилась. К сожалению, слишком рано… Столько еще надо бы сделать. В том числе рассказать вам о том, что беспокоит мое сердце.
Я написал «сердце». Мы еще коснемся этого вопроса. Поговорим откровенно о моих чувствах и о том, что не оставляет в покое мой разум? Я полагаю, это не будет отступлением от темы.
Я очень сожалею, что не показывал вам, как вами восхищаюсь. Ваша энергия всегда поражала меня. Я часто ставил ее себе в пример. Я не помню ни одного дня, когда бы она вам изменила. И если мужество покидало меня, я знал, где его искать.
Сколько раз я слышал от вас эту фразу: «Проблема — это всего лишь плохо поставленный вопрос». Ох уж эти ваши вопросы!.. Они раздражали, и вы это знаете. Но именно благодаря им ни одна тайна не могла продержаться долго. Итак, по вашему мнению, сущность письменности фараонов — одна из них.
Давайте сэкономим время. Признайте, что эта тема неотступно преследует вас. Я утверждаю, что она — тема всей вашей жизни. Я полагаю даже, что именно она выковала ту нерушимую дружбу, которая связывала вас с Морганом и Орфеем.
Вот почему вы по-прежнему ищете…
Я вспоминаю тот августовский день 1830 года, когда мы покинули Лувр и укрылись в пассаже Веро- Додар. Какая стояла жара! Даже осел не мог бы ее выдержать, но ваша энергия оказалась упрямее даже этого самого упрямого в мире животного!
Едва мы оказались на улице, вы начали душить меня своими «как» и «почему». Не возражайте! Я ясно видел вашу игру. Вы были убеждены, что, расшифровывая египтян, я в то же время поднимаю гораздо более глубинную пелену. Обладала ли эта письменность божественной судьбой? На миг истина появилась, но я не смог ее распознать. Одного лишь этого предположения достаточно, чтобы отправить меня в бессознательное состояние.
Я представляю ваши выводы. Головокружительное ослепление от моего открытия стало причиной моего недомогания.
Значит, там что-то было. Но что? Другие события, о которых я не захотел вам говорить. Это чудо, что наука до сих пор не изобрела такие дьявольские машины, которые способны читать мысли людей. Я ведь всегда считал, что вы способны зондировать мой мозг, обнаруживать то, что в нем скрыто. Энергия Фароса-Ж. Ле Жансема! Я над этим подшучивал. Теперь я этим восхищаюсь. Вы никогда не отступите. Конечно, я вам объяснил, что моя длительная поездка в Египет убедила меня: речь шла о химере, в которую поверили и остальные. Могу добавить, что сила этой коллективной уверенности повлияла и на ваше мнение. Надежда превратилась в веру. Вот так мечта стала почти реальностью… Но зачем вынуждать вас от нее отказаться?
Вся ваша жизнь нацелилась на эту загадку: за той самой пеленой, которая на миг приоткрылась, — что было за ней? Энергичный человек, каким вы всегда были, хотел перепробовать все гипотезы. Хорошо! Радуйтесь. Я предлагаю вам то, на что вы так надеялись. Новый след, новая тропинка… Дорога, которую еще надо расшифровать. Она находится в Тоскане, у Изабеллы.
Ну вот, боль возвращается снова. Ясность, которая позволяла мне писать, длилась меньше, нежели я надеялся. А так много еще надо сказать… Вот слова, которые я произнес 12 января 1832 года, когда вы пришли в надежде расспросить меня…
Но в тот день страдания мои были слишком сильны. Они нарастали, как и сегодня, и становились до того невыносимыми, что вы сочли меня уже конченым. Однако болезнь, что меня убивала, возможно, и приведет вас к ответу на ваши вопросы.
Я обещал, что будет говорить мое сердце, то есть я буду искренен. Нижеследующее послужит тому доказательством. Фарос, возможно, вы были правы. 12 января у неслыханной боли, что сковала меня, была и вторая сторона. Био побежал искать Бруссе. Вы остались. С этого момента я вспоминаю. Но сколько прошло времени, прежде чем я лишился чувств? Вы приподняли мою голову, посмотрели в глаза и все время задавали один и тот же вопрос, я его прочитал в ваших глазах: Пелена? Что за ней? Красивое? Страшное? — вот о чем спрашивали вы. Вы видели, что я на это отвечал? Какое странное ощущение. Чем дальше я уходил, тем больше разрывалась темнота. Знайте же:
14 сентября 1822 года, в ночь расшифровки, я ощутил примерно то же самое. В обоих случаях я едва избежал смерти. Что со мной случилось 14 сентября? Я не могу и не хочу об этом говорить. Но теперь я точно знаю: чем дальше я скользил к смерти, тем отчетливее мне виделось решение. 12 января я получил
