быть, через час, кончится.
Появилась бодрость. Скорей бы! Хоть какой-нибудь конец! В душе, кажется, радовался каждый. Но скрывали эту радость и плохо смотрели один другому в глаза. Словно было стыдно. Только бодрый голос выдавал.
А бои продолжались. Бились у Никитских ворот, у Смоленского рынка, на Театральной площади, на Каменном мосту, на Пречистенке.
Над городом висел глухой гул выстрелов. Весь центр обстреливался шрапнельным огнем. От Никитских ворот поднимались к самому небу зеленоватые и серые столбы дыма; там еще горели дома, зажженные три дня тому назад.
Дружина Сливина дежурила у Москворецкого моста и обстреливала большевиков, наступавших с Балчуга.
Дружинники стреляли редко, только по видимой цели. Но к полудню патроны были на исходе. Оставалось только по три патрона на человека. Сливин, взволнованный, сердитый, отчаянно кричал по полевому телефону, требуя патронов, посылал со службой связи донесения, но патронов не было.
— Ступайте за патронами вы! — сказал он Петряеву. — Найдите кого-нибудь из наших там, докажите им, что держаться нельзя больше.
Иван пошел.
Как изменились улицы! Всюду пусто. Звуки выстрелов, усиленные тихими улицами, гремели страшно, с раскатами:
Бу… Бу-бу-бу!..
И только изредка слышался четкий, круглый звук револьверного выстрела:
Тррак, трак. Трак.
Дома стояли с разбитыми, будто провалившимися, окнами и с обезображенными фасадами. На тротуарах всюду валялись груды битого стекла и куски штукатурки. Иван шел открыто, не прячась при выстрелах. Белые клубки дыма от шрапнельных разрывов, словно кораблики, плавали над Кремлем в синеве неба. Железный дождь иногда хлестал недалеко, поднимая густую белую пыль. Но было все равно. Тупое равнодушие связало все чувства. Уж теперь не трогали ни убитые, кое-где валявшиеся по улицам, ни фонари, горевшие все пять дней подряд.
Из парадной двери одного дома водопадом лилась вода. И это не удивляло, и было все равно.
У манежа, как раз против Кутафьи, шрапнель попала в группу казаков. Иван проходил здесь минут пять спустя после выстрела. На тротуаре еще бились раненые лошади, а рядом с ними, в стороне, лежали два трупа убитых казаков. Другие казаки хмуро жались у темной стены манежа, держа в поводу храпевших лошадей.
— Убить надо коней, чего зря мучаются? — хрипло сказал один казак и нервно, широкими шагами подошел к бьющимся и храпевшим лошадям, снял с плеча винтовку и выстрелил обеим в головы. Лошади дернулись и вытянули ноги…
Этот случай почему-то особенно поразил Ивана.
Так же судорожно бился и тот рабочий, которого он, Иван, заколол штыком за сорным ящиком во дворе у Никитских ворот.
Гибнут люди, святыни, город, вот эти лошади.
А для чего?
Ничего не добившись в училище, Иван уже к вечеру вернулся к Москворецкому мосту. Сливин, узнав о неудаче, долго ругал кого-то, а Иван слушал его со стиснутыми зубами.
«Что, если я его ударю?» — мелькнула у Ивана дикая мысль.
И вдруг непонятная злоба охватила его, взъерошила волосы и побежала мурашками по спине. Но Иван сдержался. Вышел, почти выбежал, на улицу и выскочил почти на самый мост, расстрелял по большевикам все свои патроны.
Стрелял и приговаривал:
— Так… вот так! У, чертовы куклы! Вот вам! Нате!
Стрельба и чувство опасности немного успокоили.
— Что с вами? Вы нервничаете? — спросил у Ивана высокий, худой, белобрысый юнкер в очках, наблюдавший за ним из-за угла.
Иван ничего не ответил и только махнул рукой.
Поздно вечером был приказ оставить посты и стягиваться к училищу, так как мир был заключен.
Все обрадовались. Даже Сливин не удержался и сказал при всех:
— Наконец-то!
А у Петряева было такое чувство, будто его кто-то обманул, зло насмеялся над ним.
— Вы говорите, товарищ: «наконец-то», — сказал он Сливину. — А зачем же тогда было огород городить?
Сливин смутился и покраснел. А потом, оправившись, ответил сердито:
— А что же можно сделать?
— Что? Умереть честно! — ответил Иван. — У побежденных только один честный путь — смерть. Поняли?
— Почему же это так? — удивился Сливин.
— А потому, что мы стреляли в дураков, а попадали в братьев…
— Я вас не понимаю.
— Ну, не понимаете, так и черт с вами!
Сливин весь посинел, дернулся, но сдержался.
Юнкера, слушавшие разговор, переглянулись между собой и пристально посмотрели на Ивана, взволнованного и отвернувшегося.
— Он с ума сошел, — услышал он шепот за своей спиной.
— Нет, я с ума не сходил. А те сошли с ума, кто пошел на борьбу, но не довел дело до конца! — закричал Иван, уже не сдерживаясь.
Ему никто не ответил. И с той минуты с ним уже никто больше не разговаривал, чуждались, словно не замечали.
Весть о мире облетела все посты.
И тут-то появился задор. Большевики, понимая, что приходит конец битве, усилили стрельбу до высшего напряжения. Весь город загудел от артиллерийской канонады и ружейной стрельбы.
И в то же время белая гвардия, зная, что теперь уже не надо жалеть патронов, вымещала на победителях свое унижение. Самые жестокие бои произошли именно в эту страшную ночь, уже после заключения мира.
Офицеры ломали свое оружие и сами срывали с себя погоны. Наиболее горячие клялись опять поднять борьбу, когда это будет можно.
Утром в Александровском училище дружинники начали сдавать оружие.
XIX
Все эти дни Василий Петряев провел как в тумане, — ничего не видя впереди, в отчаянии, полный безнадежности.
Весной, после мартовской революции, мать говорила угрожающе:
— Подождите, подождите, дьяволы. Еще друг друга будете резать.
О, как смеялся тогда Василий.
— Мама, ты же ничего не понимаешь… Неужели люди теперь-то вот именно будут врагами друг другу?
— Да, ничего не понимаю, — обижалась мать. — Конечно, мать-то давно дурой стала, ничего не понимает. Только вы уж очень умны, дорогие сыночки… Но подождите, прохвосты. По-до-жди-те…
И вот угроза матери будто исполнилась… Люди действительно режут друг друга. Иван пошел за белых,
