а рабочие, старые друзья Петряевых — Акимка, например, — пошли за красных. Разорвалось единое. Братья по духу и положению — они вышли в бой друг с другом. И это было так дико и невероятно, что недоставало сил понять создавшийся ужас.
Ушел Иван.
В то утро, проводив его, Василий долго стоял на улице, слушал гул далеких выстрелов. Туман с прудов полз густо, темно-дымчатый, пронизывающий, нагоняющий дрожь. От заставы, дробно стукая ногами, партиями шли рабочие с винтовками за плечами и с патронными сумками у пояса. Все они были одеты в рваные, потрепанные пиджаки и штаны. Должно быть, надели самое худшее, чтобы не портить напрасно одежды.
И казалось, толпа бродяг вооружилась и идет рушить город, культуру. Они говорили громко и ругались резко.
В первой группе шел высокий рабочий с рыжими реденькими усами, синеглазый, с впалыми щеками. Василий знал его. По всей Пресне этот рабочий был известен под кличкой Лупандихи. За пьянство и мелкое воровство его нигде не держали, и сами же рабочие относились к нему с презрением. А теперь Лупандиха шел с винтовкой за плечами, гордый и важный. У Василия шевельнулось чувство брезгливости.
— Тоже, и этот пошел…
Но рядом с Лупандихой, в той же группе, шли два других рабочих — Миронов и Сивков, — серьезные, неглупые люди, славные, как товарищи, искренние и честные. Миронов подошел к Василию.
— Товарищ Петряев, чего вы с нами не идете? Идемте буржуев бить.
С винтовкой в руках, прямой и крепкий, он был полон силы и улыбался, показывая белые, яркие зубы.
— Нет, я не пойду, — нехотя и смущенно ответил Василий.
— Не одобряете? Ну, ничего. Каждому — свое, — примирительно сказал Миронов и тихонько добавил: — А новой газеты у вас нет?.. Только не нашей, не большевистской, а вашей… А? Дайте.
Василий молча достал из кармана вчерашний «Труд» и отдал Миронову.
— Вот спасибо. А то, знаете, наши-то много говорят, а в чем дело — как следует не знаешь. Не разберешься…
Он взял газету и сунул в карман.
Василий следил, как его большая заскорузлая рука поспешно мяла газетный лист.
— Ну, прощайте. Не знаю, что будет, — засмеялся он, опять показывая белые зубы, и побежал догонять товарищей.
А рабочие все шли и шли. Иногда пели. Говорили громко, ругались смачно, будто гражданская бойня дала такую свободу, что теперь было можно без укора пустить длинное просоленное ругательство.
Шли мальчишки лет по пятнадцати, служившие в мастерских подручными; их было много, и они держались с особенным вызовом…
Умные и глупые, Лупандихи и Мироновы — все шли.
Бой уже клокотал, выстрелы гремели беспрерывно.
По Большой Пресне на углах стали собираться люди. Перед лавками выстраивались очереди за провизией, и толпы красной гвардии уже стали тонуть в людском потоке.
Василий вернулся домой.
У ворот его встретила мать, сердитая, хмурая.
— Ушел? — отрывисто спросила она.
— Ушел.
Мать потемнела, опустила голову и, словно рассматривая что-то под ногами, помолчала.
— Так, — протянула она и молча пошла от ворот, сгорбившаяся и сразу ставшая маленькой и беспомощной.
«Ну, теперь весь день проплачет, — с жалостью подумал Василий. — Не было печали…»
К воротам прибежала Варвара. Испытующими, вдруг за одну ночь провалившимися, лихорадочными глазами она посмотрела в лицо Василию.
— Не видали Акимки-то?
— Да я никуда не ходил. Только брата провожал…
— Тоже, значит, ушел?
— Ушел…
Варвара постояла, посмотрела вдоль улицы.
— Сейчас идем, — сказала она твердо.
— Куда? — удивился Василий.
— Акимку разыскивать. Я его, подлеца, притащу силой. Всю ему рожу исколочу. На-кося его, в гвардию записался. Сморчок поганый. Я через него ноченьки не сплю. С ума схожу… Он… Он… у меня из головы не идет…
Варвара всхлипнула и закрылась рукавом.
— Ак… Акимушка, родненький… Ах, господи… где ж это он делся?
— А вы подождите плакать-то. Может, еще ничего и не будет, — утешал ее Василий, — заночевал где-нибудь.
Но утешал неуверенно, потому что сам чуял беду.
— Искать идем, — опять сказала Варвара, вытирая глаза. — Кузьма Василич согласился походить со мной. Может, и отыщем…
Василий, чтобы утешить ткачиху, тоже согласился идти на поиски.
Через час трое — Ясы-Басы, мрачный и насупившийся после ссоры с женой, не хотевшей пускать его на беду, ткачиха и Василий — с Пресни пошли на Садовую. Улицы еще были полны любопытных, но уже замечалось, что народу стало меньше, чем вчера. От центра все еще тянулись беженцы с узлами и корзинками, с плачущими детьми, растерянные и пришибленные бедой.
Стрельба была у Никитских ворот, на Бронной, на Тверском бульваре, на Поварской и еще там где-то далеко за домами. Всюду были толпы солдат и вооруженных рабочих. Глядя на них, Ясы-Басы хмурился, но ткачиху успокаивал.
— Отыщем, бог даст, — говорил он. — Человек не иголка: найдется… Вы только зря расстраиваетесь.
А ткачиха, строгая, чуть подбодрившаяся, мельком взглядывала на него и тягуче говорила:
— Господь-то бы…
Она переходила от одной группы вооруженных рабочих к другой и спрашивала, не видел ли кто-нибудь красногвардейца Акима Розова.
— Так, молодец шестнадцати лет. В рыжем пальто, в серой шапке… Не видели, голубчики?
Она приглядывалась подолгу, с надеждой, но ответ был всюду одинаков:
— Где же заметить? Тут много всякого народа…
Иногда спрашивали:
— А вам, собственно, зачем его?
И ткачиха, едва сдерживая слезы, говорила:
— Сын это мой. Один у меня. Мальчишка еще, только на ноги поднялся. Боюсь, как бы не убили.
— А, вон что. Да вы зря ищете. Придет, чай.
А порой жестоко, со смехом, добавляли:
— Придет, коли жив будет…
Негодуя, уходила ткачиха и со слезами шла дальше, а за ней, хмурый и ненужный, шагал Ясы-Басы, испуганно посматривая по сторонам, и Василий Петряев.
Кое-где их не пропускали в оцепленные кварталы.
— Эй, куда идете? Назад! — кричали солдаты на ткачиху. — Здесь нельзя ходить, убьют!
При таких окриках все трое молча останавливались и ждали, когда можно будет пройти. Останавливались обычно на углах, — здесь, как вода в запруде, прохожие и любопытные собирались толпой и стояли молча, укоризненно посматривая на солдат и красную гвардию.
Раз, когда они стояли на Новинском бульваре, возле них кто-то резко крикнул:
— Руки вверх!
