Ткачиха испуганно оглянулась. Кричал низенький, с рябым лицом, солдат:
— Все руки вверх!..
Толпа дрогнула и подняла руки. Мальчишка лет семи, шедший куда-то с матерью, вдруг пронзительно заревел.
— Сюда, товарищи! — кричал солдат, держа винтовку наперевес. — Сюда, сюда, сюда…
Со всех сторон бежали солдаты и красногвардейцы.
— Что такое? В чем дело?
Подбегая, они брали винтовку на руку, готовые каждую минуту стрелять. Толпа стояла как врытая. Все побледнели.
— Офицер здесь. Вон, смотрите!
И солдат стволом винтовки показал на кого-то, стоявшего в толпе. Другие солдаты выволокли на мостовую человека в бурке и серой шапке, с бледным лицом. Ясы-Басы видел, что человек в бурке побледнел и губы у него передернулись.
Рябой солдат дернул бурку.
— Что это? Смотрите?
Под буркой была надета офицерская шинель с шашкой и револьвером.
— А? Куда он шел? — горячился солдат. — Вы куда шли?
Офицер криво улыбнулся.
— Позвольте, вы не горячитесь. Я иду домой.
— А, домой? Вы все идете домой, когда вас ловят! В Кремль вы шли, к белым. Это мы знаем. Покажите ваши документы.
Офицер вынул какие-то бумаги, но рябой солдат еще сильнее заволновался:
— Снимай револьвер! Давай шашку!
— Да позвольте, на каком основании?
— А, тебе основания? Снимай, сукин сын!.. Убью! — заревел солдат, вдруг покрасневший как клюква.
Офицер побледнел и нервно дернулся. Солдаты, стоявшие около, вдруг схватили его за руки.
— А, он хотел сопротивляться? Отойди, товарищи!
И, отскочив на шаг, рябой солдат приставил к голове офицера винтовку… Никто — ни толпа, ни солдаты, ни сам офицер — не успели шевельнуться, как грянул выстрел. Серая шапка, сорванная пулей, козырнула в воздухе. Офицер переступил, сделал шаг назад и упал. Не дрыгнул, не шевельнулся. Из головы бугорками побежала кровь.
— А, батюшки! — кто-то пронзительно крикнул в толпе, и все, точно по сигналу, бросились бежать. А впереди всех Ясы-Басы — длинный, как верста. Сзади раздались еще выстрелы. Солдаты что-то пронзительно кричали, должно быть, останавливали бегущих. Но толпа бежала. Ткачиха, охая и задыхаясь, бежала с Василием до Зоологического сада.
— Ой, умираю. Что же это такое? — стонала она. — Ведь зря убили человека. Ни за что!..
У сада дожидался их Ясы-Басы. Стоял бледный и нервно теребил ус.
— Вот это так! Это как же понять надо? — говорил он.
— Да господи, да зря же убили. Что там и говорить! — живо откликнулась ткачиха и почему-то сразу истерично заплакала и головой прислонилась к забору.
Ясы-Басы крякнул:
— Эх!..
А Василий молчал. Он не мог опомниться от этого убийства. Ткачиха поплакала, утерла глаза и тихонько побрела вверх по Пресне. Так шли все трое молча. И, только уже подходя к дому, Ясы-Басы немного успокоился, поглядел на низкое серое небо и тихонько, серьезно сказал:
— Теперь господь глядит на землю сердитыми глазами.
И замолчал.
ХХ
Старый дом жил с того дня как придавленный. Сохацкина, седеющая дама, зубной врач, считающая себя самой умной во дворе, настояла, чтобы выбрали комитет для защиты.
— Никого не будем пускать: ни красных, ни белых. Хотите драться — идите на улицу, а нас не трогайте, — трещала она. — Мы должны за себя постоять.
С ней согласились. Выбрали комитет, установили дежурства, и с того дня во дворе бродили испуганные люди — дежурные. Оружия не было. Вооружились топорами, старыми колунами, а дворник Антроп пожертвовал в охрану свою старую пешню, которой он скалывал зимою лед с тротуаров.
— Защита ничего себе… Можно и в морду пырнуть, кто полезет, — сказал он, шамкая запавшим ртом, запутанным в седую бороду.
— Ого-го, какой у нас дед-то кровожадный. Пешней в морду! — пошутил кто-то.
— А как же? Теперь время такое: не поддавайся.
— Правильно, — подтвердил Ясы-Басы, — в рот пальца не клади. Время не надо быть хуже. Вот какое время.
С мужчинами дежурили и женщины. Все по очереди, закутанные в теплые шали, они тенями бродили по двору. Только ткачиху не тревожили, словно боялись ее. А она сама порой целыми ночами была на дворе, тяжело вздыхала, подолгу неподвижно стояла у ворот и все слушала, что делается в городе. Она уже всех пугала. Примолкали во дворе, когда она приходила. И говорить с ней боялись. А когда она о чем-нибудь спрашивала, ей отвечали с готовностью и пытались утешать. У ней дрожало и судорожно косилось лицо, но слез уже не было. И от этого у всех, кто говорил с ткачихой, закрадывалась в душу жуть.
В субботу утром, — это был уже третий день боя, — ударил пушечный выстрел от заставы совсем близко. Ударил в тот момент, когда у Николы на Трех Горах зазвонили к обедне. И звон сразу стал таким робким и жалким, этот мирный христианский звон.
Перепуганной, приниженной толпой собрались все у калитки и тревожно смотрели вдоль улицы, где из-за крыш виднелись золотые главы церквей.
— Туда стреляют, к Кремлю, — сказал сурово Ясы-Басы, вышедший к воротам без шапки, — беспременно все разобьют.
Буу-уу!.. — ахнуло опять и со свистом и визгом, как сказочный змей, полетело над улицей и дробно рассыпалось.
— Вот как! Видите? Скрозь бьют. Пропал город…
Долго стояли у ворот и слушали, как ахали орудия.
Плакала тихо Варвара.
— Царица, пресвятая богородица, спаси. Что же это такое? — тосковала она вслух. — Спаси и помилуй…
В то утро никто не утешал ее: всем горестно и больно было.
По улице прошла толпа красногвардейцев быстро и взволнованно.
— Ну, теперь наша возьмет. Капут буржуям! — говорил один из них.
— Да, уже теперь кончено.
Пошли быстро, черные от копоти, довольные, радостно переговаривались.
— У, подлецы, — злобно буркнула Кулага, жена Ясы-Басы. — Вот такие разбойники город разобьют, не пожалеют…
— Да им что же? Им, босявым, терять нечего, — сурово поддержала Пелагея.
А в голубом небе веселыми белыми корабликами плавали белые дымки от шрапнели. Выстрелы становились все чаще. Змей судорожно, со свистом метался над большим старым городом, а люди перед ним стали маленькими, жалкими, бессильными. В тот день со двора уходили только Василий и ткачиха. Ткачиха все искала сына.
Через Кудрино уже не пускали. Ткачиха шла через Горбатый мост, пробираясь мимо солдатских постов
