Люси не выдержала. Уголки ее губ дрогнули, и она отвернулась, чтобы скрыть улыбку.
— Mea culpa, mea culpa, mea maxima culpa.[4] — Оуэн прижался головой к ее груди.
Проклятый тип. Обаяния у него не отнять.
— Ты ведь знаешь, что я тебя прощу. Всегда прощаю.
Оуэн обнял Люси. Она повернулась и обхватила его руками, зарывшись лицом в курчавые волосы.
— Я не настолько голоден, как думал, — сказал он, поднимаясь со скамьи вместе с ней.
Люси оторвалась от него.
— Тогда иди наверх. Я здесь все приберу и приду.
Оуэн осторожно отпустил Люси.
— Мы вместе приберемся. Что мне делать одному в холодной постели?
— Размышлять над своими грехами.
Оуэн фыркнул. Люси рассмеялась и поцеловала его.
— Я тоже скучала по тебе, негодник.
Он крепко обнял ее, и она почувствовала, как бьется его сердце.
— Я думал об этом всю дорогу домой. — Голос Оуэна изменился: стал тихим и ласковым. — Почему каждый раз нам нужно столько времени, чтобы настал мир?
Люси промолчала. Она сама задавалась тем же вопросом. Похоже, их характеры были совершенно не схожи. Любой пустяковый разговор мог перерасти у них в ссору. Это ее беспокоило.
11
Война торговцев шерстью
К тому времени, когда Оуэн добрался до покоев архиепископа, наступил полдень. Брат Микаэло презрительно скривил нос при виде опоздавшего, но через минуту вернулся с приглашением Торсби отужинать с ним.
Вечером Оуэна провели в зал, величественно обставленный и украшенный гобеленами, не уступавшими по качеству тем, что висели в лондонских покоях Торсби. Пол был выложен плиткой. Огромный камин источал тепло; перед ним стоял накрытый скатертью стол. Слуга как раз ставил дополнительные приборы — кубок, тарелку, ложку.
Торсби, облаченный в простую черную сутану, стоял у камина, сцепив руки за спиной, и неподвижно смотрел на огонь. Оуэн прошел до середины зала, не переставая удивляться непривычному виду этого важного человека. Ни тебе канцлерской цепи, ни алых одежд, ни меховых оторочек. Оуэн с удивлением отметил, что архиепископ, при своем возрасте и положении, удивительно строен и подтянут. Джон Торсби обернулся и, поймав изучающий взгляд Оуэна, жестом подозвал гостя к себе.
— Удивлен моим видом?
Оуэн кивнул.
Торсби оглядел себя.
— Действительно, необычно. Мне и самому трудно объяснить, почему я так оделся. Сегодня утром ходил в аббатство Святой Марии и помогал раздавать еду бедным. Можешь себе представить? А проснулся я от желания сделать что-нибудь бескорыстное. Милосердное. Угодное Господу. — Торсби улыбнулся. — Тебе должно это понравиться. Как-то раз ты заметил, что я забыл о своем долге наместника Господа.
— Да, было такое. — Оуэн не знал, то ли улыбаться, то ли готовиться к неприятностям. Архиепископ вел себя очень странно.
Торсби перешел к столу.
— Присаживайся. В конце такого дня мне обязательно нужно поесть и выпить вина.
— С удовольствием.
Они наполнили бокалы. Мейви для начала подала рыбный суп и хлеб. Оуэн обтер нож о край скатерти.
— Мейви, твоя стряпня — подарок небес, — заметил Торсби, отведав супа.
Толстуха вспыхнула и поспешила на кухню за следующим блюдом.
Торсби зачерпнул вторую ложку супа.
— Для тех людей, которых я сегодня видел, такой супчик был бы настоящим праздником. Только суп и хлеб, не говоря уже о вине, которое вообще для них невообразимый восторг. — От его обычной благостности не осталось и следа.
— Не хочу показаться дерзким, ваша светлость, но вы сегодня не такой, как всегда. Вам нездоровится?
Торсби на секунду нахмурился, глядя в тарелку, а потом вдруг расхохотался.
— Вот что мне нравится в тебе, Арчер. Ты совершенно не робеешь при виде моего кольца и цепи канцлера.
— Сегодня на вас цепи нет, — напомнил Оуэн.
— Действительно. Но она никогда не мешала тебе откровенно высказываться. Сегодняшнее мое одеяние привело меня к смирению, которого ты еще ни разу во мне не видел.
Оуэн испугался, не был ли он чересчур дерзок с архиепископом.
— Я имел в виду, что вы выглядите обеспокоенным, ваша светлость, бледным.
Торсби вздернул брови.
— Бледным? — Он задумался. — Возможно, Господь предупреждает меня, что мое время на исходе.
— К чему столь мрачные мысли, ваша светлость?
— Греховная погруженность в самого себя — вот моя проблема в последнее время. — Торсби наполнил бокал и осушил его. — Итак, что тебе удалось узнать в Беверли?
Оуэн, поняв, что Торсби не желает больше обсуждать свое настроение, описал непростые взаимоотношения обитателей Риддлторпа, а потом сообщил то, что узнал от миссис Ридли о Голдбеттере и его компании.
— Я не нахожу удивительным, что вновь всплыло это дело, затрагивающее корону, — заметил Торсби.
Оуэн изумился, убедившись, что имя Голдбеттера знакомо архиепископу. Тот даже на секунду не задумался, чтобы припомнить, кто это.
— Неужели это правда? — спросил Оуэн. — Неужели торговцы шерстью финансируют войну?
Торсби вздохнул.
— И да, и нет. Давай сначала воздадим должное превосходным блюдам, потом я расскажу тебе, откуда король Эдуард берет деньги на войну. Во время еды я не могу об этом думать, иначе аппетит пропадет.
Несколько минут они ели молча, потом Торсби все-таки не выдержал и нарушил тишину.
— А что ты думаешь о дочери Ридли?
Оуэн потянулся за вином, а сам тем временем подыскивал слова.
— Анна Скорби любит Господа, а не своего мужа. Думаю, поклонение Господу и есть ее истинное призвание. Но она единственная дочь в семье, а Гилберту Ридли хотелось породниться с семьей Скорби — видимо, на него произвела впечатление древность их рода. По словам миссис Ридли, ее зять вовсе не отличается терпением. Она полагает, что союз Пола Скорби с ее дочерью не приносит счастья обоим. Более нежному и любящему человеку, возможно, и удалось бы отвлечь Анну от чрезмерной святости.
— Ничего, поживет какое-то время в монастыре и, возможно, сама поймет, что ее прежняя жизнь не была такой ужасной.
Оуэн пожал плечами.
— Они бенедиктинки. Не думаю, что они подвергают себя большим лишениям.
— Тем лучше. Она увидит, что даже в монастыре трудно отрешиться от внешнего мира.
