— Тогда вопрос исчерпан. Последнее. — Комиссар достал из кармана записку, которую передавал Сысоев полицаям. — Эта бумажка вам знакома?
— Нет, — покачал головой Сысоев.
— Как? Вам ее передавал Мирон.
— Мирон передавал письмо в конверте.
— И вы его не прочитали?
— Я неграмотный, — заикаясь сказал Сысоев.
— Тогда я прочитаю.
Сысоеву сделалось плохо. Он весь обмяк, потерял равновесие и упал. Глаза его закатились под лоб, судороги корчили тело, изо рта выступила пена.
— Не надо бы читать. Ведь свой человек, не враг.
— Простите, сержант. Виноват, — испугался Иван Игнатьевич. — Я с вами согласен… дурацкая привычка… Разумеется, переборщил.
Через две-три минуты Сысоев пришел в себя. Я усадил его на лежанку поднес холодной воды.
— Вы не расстраивайтесь, товарищ Сысоев, — сказал комиссар, назвав 'товарищем'. — Будете и у нас ездовым при санитарном отделении.
Слабая улыбка появилась на бледном лице Сысоева:
— Спасибо вам…
— Ну и что же? — спросил Невзоров. — Сысоев оправдал доверие комиссара?
— Конечно… Отпуская нас, Иван Игнатьевич наказал мне передать начхозу, что в его распоряжение поступает новый ездовой, чтобы начхоз поставил на довольствие, а Мария Ивановна не забыла хорошенько накормить. Я познакомил Сысоева со всеми службами отряда и, может быть, побыл бы с ним подольше, но услышал стук колес и ржание коней. Оставив Сысоева у Марыли, я вышел из палатки. Возвращался отряд. Первым, кого я увидел в толпе партизан, был старшина Черняев. Он сделал несколько шагов и протянул мне руку.
— Ну, как у тебя, сержант, дела? — спросил Черняев. — Поймал агента?
— Поймал. А у вас как?
— Как намечалось по плану, — сказал Черняев, — даже лучше. Твой Бек мастерски взорвал склад. А там все пошло как по маслу.
— Прямо-таки как по маслу? — усмехнулся я. — А не сочиняете?
— Серьезно, — убеждал Черняев. — В Турове не ожидали партизан. А взрыв мол, дело рук двух-трех диверсантов, которые не посмеют стрелять в высшую расу, тем более нападать на город.
— А вы, конечно, посмели?
— Посмели да еще как! Разбили гарнизон. Даже формирование полицаев. Прибежали пешочком, трусцой. Думали, 'железные крестики' отхватят…
— Отхватили?
— Деревянные. Свиридов елочкой уложил из 'максима'.
— А наши потери? — спросил я, почувствовав, что старшина увлекся преувеличением успехов отряда и неудач врага.
— Двенадцать убитых и семь раненых.
— Ого! Значит, жарко было?
— Еще бы! — признался Черняев. С последнего грузовика немцы залегли в переулке. Очухались, сволочи. Поставили пулеметы. Пришлось атаковать с тыла. Тут основные потери. Двое погибли в здании комендатуры. Брали коменданта с охраной. Спрятался в выгребной яме. Дали очередь. Там и захлебнулся. В общем, не оставили в городе ни одного немца. Так-то, сержант.
— А Чанкайши похоронили?
— Похоронили у Ствиги, на высоте, рядом с майором Королевым.
Операция в самом деле оказалась успешной. Ян Францевич, увидев комиссара, подошел к нему:
— С чем явился Ершов?
— Привел. Да вот он и сам, — сказал Иван Игнатьевич, указывая на меня.
Прошли в землянку. Комиссар, боясь, как бы командир опять не отменил его решения, как это сделал со старостой, с волнением изложил данные о Сысоеве и взял на себя ответственность за его поведение в отряде.
— Я ручаюсь за этого человека, — решительно заявил Иван Игнатьевич. — И не только я. Товарищ сержант тоже ручается.
— Ну что ж, — сказал Ян Францевич, — двое — это уже сила. Согласен. Помогите ему освоиться в отряде и не напоминайте о его прошлом.
— Беру на себя, товарищ Ян, — вызвался я и попросил разрешения уйти.
Заглянув в санитарную палатку, я радостный подошел к Шилову:
— Ну, Миша, сегодня ты сделал большое дело.
— Какое?
— То, что ты узнал Сысоева, оказалось решающим для его оправдания. Ты спас хорошего человека. Сысоев определен к вам ездовым. Шилов, переключал диапазоны приемника, придержал руку на клавише:
— Если б знал, что так получится, промолчал бы…
Во мне что-то перевернулось. Мне стало стыдно за своего друга детства перед Зосей, которая перевязывала — раненых и, к счастью, не все слышала.
— Неужели ты не радуешься избавлению человека от незаслуженного наказания? Как тебе не стыдно?
— Плевать мне на Сысоева, — проворчал Шилов, выключив приемник. — Убежит — меня первого притянут к ответу, рисковать жизнью? Нет, дудки?
В эту минуту я невольно подумал, что было бы, если б я оказался на месте Шилова раненым на высоте у Ствиги?
— Спасибо, Миша. Ты плюнул мне в самую душу, — с горькой обидой сказал я и поспешил уйти. Мне больше не о чем с ним было разговаривать.
— Саша! Вернись!
Я не вернулся и надолго забыл тропинку к санитарной палатке…
— Когда же вы помирились с Шиловым? — поинтересовался Невзоров, внося в блокнот очередную пометку о жестокости Шилова и его крайнем эгоизме.
— В начале зимы, когда отряд стоял у Червоного озера и готовился к санному рейду по тылам врага.
— Как это произошло?
— Однажды Лаптевич, — продолжал Ершов, смахнув с лица пот, — вернулся от Коржа, который в то время руководил подпольными центрами трех областей юга Белоруссии. Привязав взмыленного коня, Лаптевич спросил дневального:
— Где командир?
— У начхоза.
Лаптевич заглянул к начхозу.
— Только что вышел, — ответил начхоз, сортируя комплекты теплой одежды, привезенные из окрестных деревень.
Лаптевич застал командира в санитарном отделении. Ян Францевич подал Лаптевичу руку и с чувством гордости за успехи Красной Армии сказал:
— Ты понимаешь, Станислав Станиславович, что ни день, то новый город. Сегодня Калинин освобожден.
— Скоро и мы пойдем в наступление, — сказал Лаптевич, присаживаясь возле командира, но, увидев меня, кивнул в знак приветствия. Я был легко ранен в руку и изредка заходил к Зосе на перевязку.
— Что-нибудь новенького привез? — спросил Ян Францевич. — Выкладывай.
И Лаптевич 'выложил', что Корж (он же и товарищ Комаров), отправляя Лаптевича в обратный путь, наказал Яну Францевичу готовить отряд к санному рейду на многие сотни километров. Зачинателем этого
