приемником? Почему же раньше он этого не сделал?
— Болел.
Невзоров положил карандаш, встал из-за стола и подошел к Ершову:
— Тоже неубедительно. Испытал на себе. Огнестрельные раны в мякоти заживают в две-три недели. А у Шилова? Пять месяцев. Конечно, из санитарного отделения не посылают взрывать мосты. На это и рассчитывал Шилов. Правильно обвинил его Ян Францевич в симуляции. Шилов пускал пыль в глаза доверчивым людям и мог бы просидеть у Зоей еще не один месяц — помешал госпиталь.
Ершов ухватился за последние слова Невзорова:
— Почему госпиталь?
— Потому что в госпитале лечат больных, — усмехнулся Невзоров, — а Шилов здоров. И если он обманывал медсестру, то врача обмануть трудно. К тому же и уходить от вас Шилов никуда не собирался. Он вынужден прийти к вам. Иного выбора у него просто не было Так что заглянем немножко вперед. По логике — симуляция должна продолжаться… Пожалуйста, Саша.
Ершов и на этот раз воспринял доводы Невзорова как профессиональную привычку следователя обвинять людей и снова остался при своем мнении. Однако все сказанное до сих пор Невзоровым, к сожалению, подтвердилось поведением Шилова в отряде. Теперь Ершов почувствовал себя загнанным в тупик и не знал, что думать о Шилове. Глядя на открытую дверцу сейфа с торчавшим в скважине ключом, он шумно вздохнул и начал мало-помалу припоминать на чем он остановился, когда Невзоров прервал его вопросом.
— Иван Игнатьевич, — вспомнил Ершов, — вернулся из поездки в госпиталь, когда начхоз повесил на землянки замки и раздалась команда 'приготовиться к движению'. В отряде знали, что с началом санного рейда немцы бросили на Лаве кую пущу до девяти батальонов карателей. Комбриг Капуста вел оборонительные бои и вынужден был переправить госпиталь в безопасное место. Санитарный обоз Яна Францевича оказался в самой гуще событий. Потеряв убитыми ездового и автоматчика, Иван Игнатьевич с боем вышел из Лавского леса, прорвавшись сквозь огонь противника, и на славу гнал лошадей, чтобы застать отряд у Червоного озера, на старой стоянке.
— Ну, Иван Игнатьевич! — воскликнул командир, слезая с коня. — Вы не иначе как родились в рубашке.
— Не только в рубашке, — шутил Иван Игнатьевич, раздвигая улыбкой красивые усики, — в комиссарской тужурке и с пистолетом на боку.
— И кто этот погибший ездовой? Не Сысоев?
— Юревич. Сысоев здесь, — сказал комиссар. — Сысоев — молодец! Мы обязаны ему своим спасением. Он нащупал слабо защищенный фланг противника и вывел нас из окружения с минимальными потерями.
Ян Францевич еще за Припятью, у домика лесника Терени, справлялся о службе Сысоева, и начхоз ставил его в пример другим ездовым. Теперь у командира появилось желание похвалить Сысоева за находчивость и отвагу.
— Сысоев! — крикнула Зося. — К командиру!
Шилов увидел Зосю, но подойти к ней побоялся. Зося тоже посмотрела на Шилова и, вздохнув, отвернулась…
— Саша! Вы уверены, что Шилов любил Зосю?
— Не знаю, товарищ старший лейтенант. После ухода из санитарного отделения некоторые его поступки вызывают сомнение.
— Какие поступки?
— Зося, например, переметнулась к Лаптевичу. Правда, для этого была серьезная причина, но Шилов, по просьбе того же Лаптевича, возил Зосю в немецком вездеходе по дорогам Белоруссии.
— Странно. Какая же причина?
— Мы двигались, — продолжал Ершов, — на Новоселки
— крупный населенный пункт на пути к Копцевичам, где отряд присоединялся к колонне Мачульскош. Лаптевич подъехал к Селезневу.
— Как думаете, старший лейтенант, — спросил Лаптевич, ставший к этому времени командиром эскадрона, — там немцы есть?
— Где? В Новоселках? Гарнизона нет, — ответил Селезнев, — но приезжают гости. Так что надейтесь на худшее. Есть.
Лаптевич поскакал к дозорам. Через час они придержали коней у крайней хаты. На крыльцо вышла пожилая женщина с ведрами.
— Хозяйка? Немцы в деревне есть? — спросил комэск, усмирив шенкелям не вовремя заржавшего коня.
— Естека, браточки, естека, — ответила женщина, подходя к колодцу. — Панаехали из Копцевич. Душ пятнадцать. У старосты Новы год справляють.
Конники переглянулись и с непониманием посмотрели на женщину, которая, по их мнению, увидев своих, на радостях зарапортовалась:
— До Нового года еще два дня, хозяюшка!
— А хто яго знає, — махнув рукой, сказала хозяйка. — Мы в няволе давно вже счет дням потерали и ня помним себя.
Горькое признание женщины болью отозвалось в сердцах конников.
— А староста что за человек? — продолжал допрашивать Лаптевич.
— Шкура христапрадавец. Немцу падметки лиже. Таргуе нашим дабром, — отвела душу женщина. — На той нядзеле спрашивае, дзе партизаны хлеб хавають. А я аткуль знаю, дзе хавають. Вот и хадзив на лесу — склад шукав. А вчора немцав навев да с немцами стаскався в лес. Вот яны сягодня и пирують.
— Выходит, староста нашел склад?
— Кабы не найшов, немцав не навев бы.
Женщина говорила правду. Лаптевич знал, что в окрестных лесах Новоселок находился тайный партизанский склад с зерном, вывезенным осенью со станции во время Житковичской операции, и решил принять меры, чтобы не дать немцам увезти хлеб в Германию.
Невзоров постучал карандашом по столу:
— Минуточку, Саша. В трех словах. Что за Житковичская операция? Вы дважды ее упоминали, но ничего еще о ней не сказали.
— Это была крупная операция. Разработал ее и осуществил старший лейтенант Селезнев. У западного семафора мы отбили у немцев и поставили под разгрузку эшелон с хлебом. Уничтожили гарнизон Житкович. Партизаны бригады Павловского и Бумажкова разбили противника на дальних подступах к станции и обеспечили переброску зерна в надежные места. Один из складов, о котором говорила женщина, староста пронюхал и вызвал немцев… И вот у них — пир.
Дозорные проникли во двор, против которого на улице стоял вездеход. Окружив дом, откуда доносились звуки патефона и пьяные голоса людей, они подошли к крыльцу. Окна со стороны двора замерзли. Так что никто не мог видеть дозорных. А часовой, поставленный у входа, сидел в какой-то дурацкой позе. Тронули — мертвый. Видно, хозяин перестарался. Угостил для согрева лошадиной дозой первака, да так угостил, что прусская утроба не выдержала горячительной заправки и на морозе откинула копыта.
Четверо в полушубках, подняв с крыльца автомат и столкнув в сугроб окоченевший труп часового, прошли на кухню. Ударив ногой в дверь горницы, где за длинным столом протекала бесшабашная попойка, Лаптевич с занесенной гранатой громовым голосом:
— Хенде хох!
Несколько окосевших фрицев попытались встать, но не смогли и сидя потянули кверху руки. Остальные, не поняв, что происходит в доме 'бургомистра', открыли совиные глаза, в которых утраивались фигуры в полушубках, и снова уткнулись носами в залитую самогоном скатерть. Один староста стоял у стола и, глядя на вошедших, бормотал 'Отче наш'.
— Ах, сволочи, и в ус не дуют — спят! — рассердился Лаптевич. — А ну, ребята, на кухню! Я им 'Колыбельную' сыграю.
