самом деле, мы ладили между собой лучше, чем родные. Отчего же она не поделилась со мной, не пришла за советом, когда дело коснулось жизни и смерти? Уж если у них была такая веская причина, чтобы уйти из жизни вместе с детьми, ну хоть бы словом обмолвилась — сказала бы, так, мол, и так...
Нобору молчал. Он уже встречался с такими людьми, знал, как бедняки готовы протянуть друг другу руку помощи. Бедные люди могли рассчитывать на поддержку лишь таких же бедняков — соседей по дому, по кварталу.
...Дружили, как родные сестры, делились последней щепоткой соли, а когда речь зашла о смерти, даже словом не обмолвились...
То ли стеснительность сверх всякой меры, свойственная беднякам, то ли самолюбие и упрямство заставили Горокити и его жену скрыть от всех свое намерение уйти из жизни. Во всяком случае, О-Кэй не следовало винить их в скрытности. Так по крайней мере считал Нобору. Да и она сама в глубине души это понимала.
— Господин доктор, помогите Тёдзи. Трое детей отошли в мир иной — их уже не вернешь. Так спасите хотя бы его, — молила О-Кэй.
— Сделаю все возможное, — ответил Нобору.
В доме Горокити помимо О-Кэй неотступно дежурили еще две соседки. Тёдзи лежал на спине с широко раскрытыми глазами и судорожно ловил ртом воздух. Временами он тихо постанывал, поворачивая голову то вправо, то влево.
— Я здесь, Тёдзи, — негромко сказал Нобору, усаживаясь у изголовья и заглядывая мальчику в глаза. — Зачем ты просил меня прийти?
— Господин доктор, я вор, — осипшим голосом прошептал он. — Я просил позвать вас, чтобы признаться: я вор.
— Давай поговорим об этом потом.
— Нет, я должен признаться сейчас, потом будет поздно. — Тёдзи говорил, как взрослый. — Я... забор позади дома Симая... Вы меня слышите, доктор?
— Слышу, слышу.
— Я оторвал доски от забора позади дома Симая и утащил их домой. Я поступил нехорошо... Мне приходилось воровать и прежде. Отец и мать ругали меня. На этот раз они разозлились по-настоящему, сказали: все указывают на тебя пальцем, обзывают воришкой; такого позора больше терпеть нельзя... Вот и решили умереть все вместе... Дайте мне воды.
Нобору сделал знак женщинам. О-Кэй схватила чашку, но он ее остановил и попросил чистое полотенце. От частой рвоты у Тёдзи распухло горло. Поэтому Нобору взял у О-Кэй полотенце, смочил конец в воде и сунул мальчику в рот.
— Попытайся пососать. Не спеши, потихоньку, — сказал он Тёдзи.
Мальчик попробовал, но у него сразу же начался приступ рвоты, и он, скорчившись, упал на постель.
— Доктор, это я во всем виноват, — пробормотал он, отдышавшись. — Вы на отца и мать не сердитесь, простите их. Это я во всем виноват.
— Я все понял, — Нобору сжал горячую руку Тёдзи, — но теперь тебе говорить трудно, надо успокоиться и уснуть.
— Очень хочется пить, — пробормотал Тёдзи, закрывая глаза.
— Ничего, скоро ты сможешь вволю напиться, — про бормотал Нобору, тихо поглаживая руку мальчика.
Глаза Тёдзи были полуоткрыты, между веками просвечивали белки. У крыльев носа выступили фиолетовые пятна, дыхание еще более участилось и стало прерывистым.
— Доктор, — прошептала стоявшая рядом О-Кэй. — Так дышат перед смертью. Я знаю, это предсмертное дыхание. Сделайте же что-нибудь, доктор! Сделайте что-нибудь!
— Оставьте его, дайте ему умереть спокойно, — послышался голос О-Фуми.
Все мгновенно обернулись туда, где лежали Горокити и О-Фуми. До сих пор они не произнесли ни слова, лежали без малейшего движения. И вдруг О-Фуми заговорила. Заговорила таким хриплым голосом, что его трудно было принять за человеческий. Она лежала на спине с закрытыми глазами, губы едва шевелились, с трудом выговаривая слова:
— Я знала, что Тёдзи воровал, знала еще до того, как мне наябедничала О- Кину. Не его в этом вина...
— А о чем тебе говорила О-Кину? — встрепенулась О-Кэй, подойдя к ее постели.
— Оставьте мальчика, — повторяла О-Фуми, не отвечая на ее вопрос. — Дайте ему умереть. Так будет лучше и для него самого, и для всех нас.
— О-Фуми, скажи правду: что говорила эта подлая тварь о Тёдзи? — настаивали О-Кэй, заглядывая ей в глаза. — Что она говорила?
— Симая позвал к себе Горокити и заявил: О-Кину видела из окна своего дома, как Тёдзи воровал у них доски, и готова быть свидетелем. — Лицо О-Фуми болезненно перекосилось.
— Ах, эта старая потаскуха!
— Не надо, О-Кэй. На О-Кину вины нет, это мы во всем виноваты.
— Гадина! — закричала О-Кэй, гневно сверкая глазами. — Да как смеет эта уродина, эта развратная тварь, эта доносчица строить из себя благородную!
— Перестань, умоляю тебя, О-Кэй. Прости, я доставила тебе столько неприятностей. Не принимай то, что случилось, близко к сердцу, и Тёдзи тоже оставьте в покое, дайте ему умереть.
Тёдзи скончался на рассвете.
Горокити и О-Фуми спали, когда он испустил дух. О-Кэй молча подняла тело и отнесла в дом Ухэя. Там же обмыли и обрядили всех четверых и перенесли их в пустовавший соседний дом. Провожая глазами О-Кэй, уносившую Тёдзи, Нобору шептал:
— Ну, теперь все братья и сестры собрались вместе. Пусть им сопутствует на том свете мир и покой.
С рассветом похолодало, у Нобору стали мерзнуть колени и пальцы. Он погасил фонарь и подбросил угля в печурку.
— Скажите, доктор, — неожиданно послышался голос проснувшейся О-Фуми, — Тёдзи очень мучился перед смертью?
— Нет. — Нобору убрал руки от раскалившейся печурки. — Он скончался без страданий.
— Правда не мучился?
— Когда человек умирает, страдания оставляют его. Тем, кто глядит на умирающего, кажется, что он мучается. На самом же деле он уже ничего не чувствует. Я не заметил и тени страдания на лице Тёдзи.
О-Фуми обернулась в сторону спавшего мужа и некоторое время глядела на него, потом снова легла на спину и попросила воды. Нобору протянул руку к посудине, в которой приготовлял микстуру, потом передумал и подал ей заварочный чайник с остывшим чаем.
— Пейте маленькими глотками прямо из носика — так удобней, — предупредил он.
С мучительной гримасой О-Фуми сделала несколько глотков.
Горокити повернулся во сне и стал похрапывать. Его тихий храп свидетельствовал скорее не об усталости, а о спокойствии человека, освободившегося от физических и душевных мук. О-Фуми долго всматривалась в лицо мужа, потом тихо сказала:
— Мы уже десять лет как поженились, но я впервые вижу, чтобы он так спокойно спал.
— Доктор, почему вы не позволили нам умереть? — помолчав, спросила О-Фуми. — Мы долго думали и наконец решили уйти из жизни все вместе — иного выхода у нас не было. Отчего же все старались нам помешать?
— Грешно умирать таким образом, — ответил Нобору. — Своими руками оборвать дарованную тебе жизнь — преступление. Тем более преступно вместе с собой забирать на тот свет ни в чем не повинных детей. И неужели вам непонятно, что соседи не могли да и не имели права бросить вас на произвол судьбы, молча наблюдать, как вы и ваши дети гибнут у них на глазах?
О-Фуми надолго замолчала, потом осторожно прокашлялась и едва слышно стала рассказывать.
Горокити родился в Фукагаве, а она — в Итабаси. Жили они в бедности, и Горокити с семи лет, а ее — с пяти заставляли нянчить младенцев. Отец Горокити был уличным торговцем рыбой, а отец О-Фуми что только не пробовал делать — был старьевщиком, чернорабочим, носильщиком. В двенадцать лет Горокити отдали в услужение торговцу лекарствами. Когда ему исполнилось семнадцать, он упал с лестницы, разгружая на складе ящики с товаром, и сильно повредил голову. Сразу он, кроме боли от ушиба, ничего не почувствовал, но спустя полгода вдруг начинал терять сознание или переставал понимать, где он и что с ним происходит. Бывало, несет коробку с лекарствами, внезапно остановится перед шкафчиком и не понимает, что делать дальше и вообще куда и зачем он идет. Однажды такой при ступ случился с Горокити, когда он взялся за тележку, чтобы погрузить на нее товар, — и двое суток он возил эту тележку по всему городу.
О-Фуми познакомилась с ним, когда поступила на работу в маленькую харчевню. Горокити уже не служил у торговца лекарствами, а нанялся на склад грузчиком. Ему исполнился двадцать один год, а О-Фуми — двадцать. Они быстро подружились, захотели пожениться, но у родителей были иные планы — они намеревались продать О-Фуми в публичный дом. Она рассказала об этом Горокити, и они решили бежать из Эдо в Мито.
— Получилось так, будто я его вроде как соблазнила, — вздохнула О-Фуми. — В Мито мы прожили три года. За это время у нас родились Торакити и Тёдзи. Муж оказался человеком слабовольным, напоминала о себе и болезнь. Короче говоря, он никак не мог приспособиться к жизни на новом месте среди чужих людей, и в конце концов мы снова вернулись в Эдо.
Перед возвращением мы вместе с детьми отправились в Оараи. Прихватили с собой еду и полдня отдыхали, любовались морем. Ни до, ни после мы не испытали такого счастья, как в тот день — единственный за всю нашу жизнь... — Лицо О-Фуми на мгновенье озарилось счастливой улыбкой.
...Ничего хорошего возвращение в Эдо им не принесло. Приступы у Горокити прекратились, но он совершенно потерял интерес к жизни. Никакому ремеслу он не выучился, и семья пробавлялась лишь случайными заработками. Тем временем семейство увеличилось — появились на свет О-Миё и О-Ити. О-Фуми стала брать работу на дом, но заработков уже не хватало, чтобы прокормить и одеть себя и детей. Торакити рос ленивым ребенком — толку от него никакого, а девочки были еще совсем
