малютки. Одна надежда была на Тёдзи — умного, смышленого мальчугана, который с детских лет старался помочь матери, заботился о ней...
— Вам, должно быть, этого не понять, доктор, — продолжала О-Фуми, — но у нас часто не хватало на всех еды, поэтому я всегда ела последней — подбирала то, что оставалось. И когда Тёдзи замечал, что для меня ничего не останется, он говорил, будто не голоден или у него болит живот, и не притрагивался к ужину, чтобы мне хоть немного досталось. А ведь ему тогда было то ли три, то ли четыре года... Всего три или четыре года, — повторила О-Фуми. — Он был хороший мальчик...
...Жили они впроголодь. Случалось, Горокити ничего не зарабатывал по нескольку дней, а то и целую неделю, и не из чего было сварить даже кашу. Зимой часто не хватало денег на уголь и дрова. В такие дни Тёдзи подбирал любые щепки и тащил в дом. О-Фуми иногда замечала, что он притаскивал обрезки со стройки, свежие ветви, обломанные в чужих садах, но у нее не хватало мужества ни отругать его, ни запретить — ведь дрова были так нужны.
А теперь этот случай с Симаей — владельцем галантерейной лавки, который иногда обращался за помощью к Горокити и платил ему за это. Такое выпадало лишь несколько раз в год — во время генеральной уборки или очистки деревянных полов от грязи, — но все же давало какую-то прибавку к заработку. Позади лавки Симая построил себе маленький домик, при котором был сад, огороженный деревянным забором. Доски, прибитые по низу забора, сгнили от времени, гвозди проржавели, и достаточно было небольшого усилия, чтобы доски отвалились. Тёдзи оторвал их, переломил пополам, получилась небольшая вязанка дров, которую он отнес домой. На следующее утро Симая прислал за Горокити посыльного. Тот обрадовался, решив,,что ему собираются предложить работу. В галантерейной лавке он увидел О-Кину. Она сказала, что Тёдзи украл доски — она сама это видела и, если понадобится, может свидетельствовать. О-Кину добавила, что не в первый раз уличает Тёдзи в воровстве. Симая же не ругался, но просил Горокити обратить внимание на сына и не допускать, чтобы тот пошел по скользкой дорожке. Вернувшись домой, Горокити не пошел на работу, а улегся на матрас и, заложив руки за голову, задумался...
— Это случилось пять, нет, шесть дней тому назад. В тот вечер, когда уснули дети, муж впервые заговорил о самоубийстве. Он говорил, а слезы текли у него из глаз, — прошептала О-Фуми, поглядев в сторону Горокити.
О том, что Тёдзи воровал всякие мелочи, О-Фуми было известно, часто она слышала, как соседские дети обзывали его воришкой. Но сейчас был случай особый. Он оторвал доски от чужого забора, и имелся свидетель — О-Кину, которая заявила, что мальчик плохо воспитан и у него воровские наклонности...
— В тот вечер и на следующее утро мы долго разговаривали с мужем и, когда окончательно решили уйти из жизни, сказали об этом детям. Дети нас поняли и согласились. — Голос О-Фуми звучал отрешенно.
— Не подумайте только, будто мы пошли на это из-за обиды на О-Кину, — встрепенулась О-Фуми. — Вовсе нет. Просто мы поняли, что так больше жить нельзя, что сама мысль о беспросветном будущем доставляет нам невыноси мые муки.
Мы, как и наши родители, жили впроголодь. Все наши силы мы отдавали добыванию хлеба насущного, и не было у нас ни минуты отдыха. Я и муж темные, неграмотные люди, не способные по- человечески воспитать своих детей. Вольно или невольно мы вынуждали Тёдзи воровать. Мы поняли, что ничего не сумеем дать нашим детям, кроме полуголодной нищенской жизни и страданий. И мы решили: чем так — лучше умереть!
Дети умерли, мы с мужем тоже уйдем из жизни, если нам не будут мешать. Но главное — дети умерли, теперь и мы можем умереть спокойно... Послушайте, доктор, наверно, так говорить нехорошо, но почему нас не оставляют в покое, почему нам не дали умереть вместе с детьми?
— Ни один нормальный человек, кем бы он ни был, не имеет права допустить, чтобы у него умирали на глазах, — нехотя ответил Нобору.
О-Фуми рассмеялась. Или это только показалось Нобору. Может, он ослышался, может, то было хриплое дыхание, со свистом вырывавшееся у нее из груди...
— Выходит, видеть, как живой человек страдает, можно, а дать ему спокойно умереть — нельзя. — О-Фуми покачала головой. — Ну представьте, что вы помогли нам, спасли от смерти. А что дальше? Облегчит ли это наши страдания в будущем? Даст ли надежду на лучшую жизнь?
Нобору молча опустил голову. Он не находил ответа на этот вопрос.
И кто вообще мог бы на него ответить?
И разве этот вопрос задавала только О-Фуми? Нет, это был крик всех обездоленных, всех страждущих, всех, кто напрасно пытается найти выход из безысходной нужды. Кто ответит на него без обмана? Возможно ли вообще дать им жизнь, достойную человека? Нобору с силой сжал кулаки — так, что ногти впились в ладони.
— Доктор, кто там шумит на улице? — после долгого молчания спросила О-Фуми.
Нобору очнулся от обуревавших его раздумий и прислушался. Снаружи доносились громкие голоса и ругань.
— Соседки, должно быть, решили расправиться с О-Кину. Выйдите, доктор — остановите их.
Нобору даже не пошевелился.
— Умоляю, сделайте что-нибудь. О-Кину не виновата. Виновны во всем мы.
Уже совсем рассвело, но на землю опустился такой густой туман, что в нескольких шагах ничего нельзя было увидеть. По обочинам дороги женщины готовили завтрак прямо на улице. У очагов сидели только мужчины. Один из них, освещенный красными отблесками пылавшего в очаге огня, окликнул Нобору и с громким хохотом махнул рукой в ту сторону, откуда доносились женские вопли.
— Бабы давно ожидали случая, чтобы отыграться на беспутной О-Кину. Она ведь для них хуже заклятого врага. Присядьте здесь, доктор, и лучше не вмешивайтесь — они сами разберутся, — сказал он.
В тумане трудно было что-либо разглядеть, но в той стороне, где стоял дом О-Кину, слышался грохот, звон разбиваемой посуды, вопли, среди которых особо выделялись голоса О-Кэй и О-Кину.
— Не смей распускать руки! Кто тебе дал право бить меня по голове?! — Это был голос О-Кину.
— Да разве это голова? Единственное, что у тебя есть, — это задница, которой ты крутишь и мужиков заманиваешь. Из-за твоего ядовитого языка погибли люди. Меозавка. развратная тварь, убийца! — Это кричала О-Кэй
— Да как ты посмела обзывать Тёдзи вором? Ты, которая воруешь мужчин у законных жен! Вот! Получай! Получай! — Послышался тупой звук удара.
— Уходи отсюда! Чтоб духу твоего не было в нашем квартале! Никто из нас не согласится жить с тобой рядом, подлая тварь! — вновь донесся голос О-Кэй.
— Ой, больно!
— Больно?! Да я тебя до смерти изобью. Чтоб ты подохла, старая проститутка...
Нобору решил, что с него достаточно, и направился к дому управляющего.
Спустя полмесяца Горокити и О-Фуми, забрав урны с прахом детей, покинули дом. Обошли всех, кто им помогал, поблагодарили и уехали, никому не оставив адреса. К счастью, власти и полиция их не тронули — помогли официальное письмо из больницы Коисикава и устные показания управляющего и соседей. Но за это пришлось уплатить дорогую цену.
Однажды, проходя мимо «Задов Идзу-самы», Нобору вспомнил о Дзюбэе и зашел к управляющему расспросить о нем. Управляющего дома не оказалось, но жена сообщила, что он недавно отправился к Дзюбэю поговорить о надомной работе. Нобору пошел следом. Внезапно его окликнула женщина, в которой он, к своему удивлению, узнал О-Кину. Как и прежде, на ее лице был густой слой косметики, от крашеных волос исходил тошнотворный запах дешевого масла.
— Ах, доктор, давненько же мы с вами не встречались, — жеманно растягивая слова и улыбаясь, протянула она. — А знаете, у меня опять начались головные боли. Не зайдете ли меня осмотреть?
Нобору ничего не ответил и продолжал свой путь, но его еще долго не оставляло гадливое чувство, будто он прикоснулся к ядовитому насекомому.
У Дзюбэя он застал управляющего и сказал, что встретил О- Кину.
— Неужели она все еще здесь живет? — спросил Нобору.
— Сдались мы, — уныло произнес управляющий. — Эта подлая тварь пригрозила: если выгоним ее отсюда, она донесет властям, что мы их обманули, а супруги Горокити уморили своих четверых детей. И тогда уж нам не оправдаться: пятно падет на весь квартал. Пришлось оставить ее в покое. Вот ведь какая подлая женщина!
Слова управляющего расстроили Нобору — так расстроили, что он поспешил приступить к осмотру Дзюбэя, чтобы отвлечься.
Жена пошла заваривать чай, а сам Дзюбэй, как и прежде, сидел напротив бамбуковой корзины и не отрываясь глядел на нее. Он еще больше располнел, плечи округли лись, щеки обрюзгли. Нобору присел рядом и спросил о самочувствии.
— Тсс, — оборвал его Дзюбэй и, повернув ухо к корзине, прислушался. Потом, указав на нее пальцем, шепнул: — Послушайте, какие чудесные трели! Да я этого соловья и за тысячу золотых не продам. Как он поет — даже сердце заходится!
Месть
Однажды в начале декабря Ниидэ с Нобору возвращались в больницу после очередного посещения больных. Уже стемнело, Такэдзо зажег фонарь и шел впереди, освещая дорогу. На этот раз корзину с лекарствами тащил на спине Нобору. Ниидэ часто повторял, что не следует поручать сразу две работы одному человеку — особенно сторожам, санитарам и прочему низшему персоналу. Этот неписаный закон строго соблюдали в больнице. Нобору нередко приходилось подменять Такэдзо, когда тому поручали другое дело. Да и сам Ниидэ не брезговал в случае необходимости таскать
