угрозу: из-за слухов, ставящих под сомнение его патриотизм, и из-за растущих республиканских настроений. Именно в такое нестабильное время правительство предложило ему одобрить предложение о предоставлении убежища императорской семье — этот жест отождествил бы его с царским самодержавием и поставил бы под сомнение его собственную репутацию конституционного монарха. Короли обычно более чувствительны к призраку революции у себя дома, нежели за границей, и если в марте 1917 г. Георг V не мог предвидеть сползания России к большевистскому варварству, то в этом отношении был не более близорук, чем его премьер-министр.
Особенно король боялся приглашать в Англию супругу императора, которую считал «во многом ответственной за то состояние хаоса, что ныне царит в России». Лорд Берти, когда Хардиндж запросил его относительно возможного согласия французского правительства принять царскую семью, выразился более резко: «Не думаю, что экс-императору и его семье будут рады во Франции. Императрица принадлежит к бошам не только по рождению, но и по чувствам. Ради достижения взаимопонимания с Германией она сделала все, что могла. Ее считают преступницей или невменяемой преступницей, а экс-императора — преступником по причине его слабости и подчинения ее настояниям».
Какие бы чувства ни испытывал король к своему кузену Ники в эти первые недели революции, его сострадание вовсе не распространялось на дискредитировавшую себя императрицу.
Роль Стамфордхэма во всех этих событиях едва ли можно переоценить. Он был полон решимости сделать так, чтобы пострадал кто угодно, только не его хозяин; это являлось его единственной целью, и на ее достижение он тратил всю свою энергию. Его стремление защитить короля от упреков в связях с имперской Россией не уменьшалось и после убийства царя и его семьи в Екатеринбурге. Когда первые сообщения об этой трагедии достигли Лондона, жена великого князя Георгия организовала заупокойную службу. Стамфордхэм заявил министру иностранных дел, что при нормальных обстоятельствах король или пришел бы на нее сам, или прислал бы своего представителя. И продолжил: «С другой стороны, общественное мнение сейчас находится в сверхнапряженном состоянии и может ошибочно истолковать такой поступок короля как проявление симпатии к русской контрреволюции. Таким образом, мне представляется, что мы не должны посещать службу, организованную женой великого князя Георгия, на том основании, что правительство не имеет официального известия о смерти императора».
Король с негодованием отверг подобное лицемерие. 25 июля 1918 г. он записал в дневнике:
«Мы с Мэй были в русской церкви на Уэлбек-стрит, на поминальной службе по дорогому Ники, который, боюсь, месяц назад был расстрелян большевиками. Подробностей мы не знаем. Это было отвратительное убийство. Я с любовью относился к Ники, который являлся добрейшим из людей и истинным джентльменом, любившим свою страну и народ».
Месяцем позже он вновь вернулся к этой теме:
«Из России дошли вести, что вполне вероятно, будто Аликс, четыре дочери и маленький мальчик были убиты одновременно с Ники. Это просто ужасно и доказывает, какие изверги эти большевики. Для бедной Аликс это, возможно, и к лучшему, но как подумаешь о ни в чем не повинных детях!..»
Как мы видим, король оплакивает своего кузена и проклинает его убийц, однако относительно собственной роли в этой трагедии он не выражает ни сожаления, ни тем более раскаяния. Как будто не было ни взволнованных писем к Бальфуру, ни призывов к Ллойд Джорджу! Существует, правда, возможное объяснение проявленной им бесчувственности. 4 июня 1917 г., за два месяца до того, как царя отправили в Тобольск, король писал бывшему личному секретарю Кноллису: «Должен признаться, что меня очень беспокоит безопасность императора… Если он только попадет за стены Петропавловской тюрьмы, то вряд ли выйдет оттуда живым». С запозданием осознав опасность, которой подвергались его кузены, король, возможно, побуждал или по меньшей мере поощрял британскую секретную службу освободить их подкупом или силой. Планирование такой операции, пусть даже окончившейся ничем, возможно, утоляло его жажду действий, успокаивало его совесть и впоследствии позволило ему без какого-либо чувства вины вспоминать о своем поступке по отношению к царю.
Все это, однако, лишь догадки. Не существует никаких свидетельств о причастности короля к неудавшимся попыткам русских эмигрантов освободить бывшего монарха. Тем не менее показателен тот факт, что за апрель — май 1918 г., то есть именно за те месяцы, когда освобождение царя могло планироваться или хотя бы рассматриваться, в королевских архивах в Виндзоре отсутствуют какие-либо документы, касающиеся императорской семьи. Возможно, это свидетельствует не о безразличии короля к судьбе царя, а об исключительных мерах секретности. До марта 1918 г., пока Россия не заключила с Германией Брест-Литовский мирный договор, британское правительство надеялось сохранить ее в качестве военного союзника, поэтому требовалось скрывать от российских властей какой бы то ни было интерес к освобождению бывшего царя. Все это, конечно, лишь гипотеза, однако не совсем безосновательная.
Стамфордхэма, судя по всему, поразила такая же амнезия, что и короля: он не чувствовал за собой никакой вины за гибель Романовых. В июле 1918 г., через три дня после того, как советовал королю не посещать заупокойную службу по своему кузену, Стамфордхэм письменно благодарил Эшера за газетную статью о покойном царе:
«Случалось ли когда-нибудь более жестокое убийство, и проявляла ли когда-либо наша страна такую черствость и такое равнодушие к трагедии подобного масштаба? Что все это значит? Я весьма благодарен королю и королеве за то, что они посетили эту заупокойную службу. У меня пока что нет сведений о том, что П.М. или МИД присылали туда своих представителей. Куда подевались у нас чувство сострадания, чувство признательности, наконец, просто чувство приличия?..
Какие страдания пришлось вынести за этот год бедному, несчастному императору!.. И почему германский император не поставил условием заключения Брест-Литовского мира освобождение царя и его семьи?»
Ответ Эшера пронизан неподдельной иронией:
«Если бы нашей страной правили герцог Веллингтон или лорд Биконсфильд, несчастная семья русского царя в полной безопасности жила бы в Клермонте.
И Вы еще спрашиваете, почему германский император не поставил условием заключения Брест- Литовского мира освобождение царя и его семьи! Смею предположить, что по той же причине, по какой наше собственное правительство не стало добиваться освобождения царя у Милюкова: по причине нравственного бессилия, боязни критики, измышлений, оскорблений».
Стамфордхэм не стал поправлять Эшера, излагавшего явно искаженную версию происшедших событий. Можно предположить, что к тому времени он и сам поверил в этот миф.
Тайна причастности короля к переговорам о судьбе царской семьи тщательно скрывалась. Проявив благородство, Ллойд Джордж не стал оправдываться и рассказывать о том давлении, которое оказывал на правительство личный секретарь короля. Однако в 1934 г., через три года после смерти Стамфордхэма, вдруг стало известно, что Ллойд Джордж пишет «Военные мемуары». По установившейся традиции тогдашнее правительство поручило секретарю кабинета Морису Ханки определить, что именно бывший премьер-министр может процитировать из официальных документов. Ханки рекомендовал вообще удалить главу, посвященную вопросу о местожительстве свергнутого царя. Секретарь Ллойд Джорджа так писал об этом в дневнике:
«Некоторые разделы, как он [Ханки] считает, публиковать было бы преждевременно — например, упоминание об антимонархическом движении, которое в то время активизировалось в Англии. По мнению Ханки, король будет возражать против этого и против публикации соответствующих выдержек из протокола заседаний кабинета».
