Гарри Поттер и Дары Смерти (перевод В. Сорокина)

него, пока, наконец, не присела на большой камень, уткнувшись лицом в колени и дрожа, как понял Гарри, от рыданий. Он смотрел на неё, думая, что должен подойти и успокоить её, но что-то заставляло его стоять прикованным к месту. Всё внутри него сжалось и замёрзло: Он снова видел презрительное выражение на лице Рона. Гарри начал продираться сквозь вереск, шагая по широкому кругу, в центре которого сидела потерявшая голову Эрмиона, творя заклинания, которые обычно произносила она, чтобы обеспечить им защиту.

Они совсем не говорили о Роне следующие несколько дней. Гарри твёрдо решил никогда больше не вспоминать его имени, и, казалось, Эрмиона понимала, что нет никакого смысла поднимать этот вопрос, хотя иногда по ночам, когда она думала, что Гарри спит, он слышал, как она плачет. А тем временем сам Гарри повадился доставать Карту Грабителя и изучать её, светя палочкой. Он ждал, когда точка с надписью «Рон» появится в коридорах Хогвартса, подтверждая, что он вернулся в уютный замок, защищённый своим статусом чистой крови. Однако Рон не появлялся на карте, и некоторое время спустя Гарри поймал себя на том, что достает карту, просто чтобы смотреть на имя Джинни в девчачьей спальне, и спрашивать себя, не прорвётся ли жадность, с которым он глядит на это имя, в её сны, чтобы она как-то узнала, что он думает о ней и надеется, что с ней всё хорошо.

Дни они посвящали попыткам определить возможное местонахождение меча Гриффиндора, но чем больше они говорили о местах, где Дамблдор мог его спрятать, тем более отчаянной и невыполнимой становилась для них эта затея. Как ни напрягал Гарри свои мозги, он не мог вспомнить, чтобы Дамблдор когда-нибудь упоминал о месте, в котором он мог бы что-нибудь спрятать. Бывали мгновения, когда Гарри не знал, на кого больше злится, на Рона или на Дамблдора. «Мы думали, ты знаешь, чего делаешь… Мы думали, Дамблдор сказал тебе, чего делать… Мы думали, у тебя есть настоящий план!»

От себя Гарри не мог этого скрывать: Рон был прав. Дамблдор оставил его ну ровно ни с чем. Они обнаружили одну Разделённую Суть, но у них было нечем её уничтожить. А остальные были недостижимы, как прежде. Безнадежность грозила завладеть им. Теперь он с сомнением вспоминал о своей готовности принять предложение друзей — сопровождать его в этом бессмысленном и бесцельном странствии. Он ничего не знал, у него не было ни одной идеи, и он постоянно, мучительно ждал каких-нибудь признаков того, что Эрмиона тоже готова сказать ему, что с неё хватит. И что она уходит.

Вечера они теперь проводили почти в полном молчании, и Эрмиона повадилась доставать портрет Финеаса Нигеллуса и держать его на стуле, словно он мог заполнить часть зияющей пустоты, оставшейся после ухода Рона. Несмотря на свое предыдущее утверждение, что он никогда больше к ним не придёт, Финеас Нигеллус, похоже, не был способен устоять перед возможностью узнать побольше, что делает Гарри, и раз в несколько дней соглашался появиться, с повязкой на глазах. Гарри был даже рад его видеть, всё-таки собеседник, пускай ядовитый и какой-то неискренний. Они с удовольствием выслушивали любые новости о делах в Хогвартсе, хотя информатором Финеас Нигеллус был далеко не идеальным. Он очень уважал Снэйпа, первого директора-Слитеринца с тех пор, как Нигеллус сам руководил школой, и приходилось быть очень осторожными и не критиковать Снэйпа, и не задавать о нём никаких дерзких вопросов, иначе Финеас Нигеллус немедленно покидал свой портрет.

Тем не менее, он порой ронял обрывки интересных сведений. Снэйп, похоже, встретил постоянный, пускай и не явный, мятеж особо стойкой компании учеников. Джинни было запрещено ходить в Хогсмид. Снэйп восстановил старый декрет Амбридж, запрещающий собираться вместе трём и более школьникам, и организовывать любые неофициальные общества. Из всего этого Гарри вывел, что Джинни, и с ней, вероятно, Невилл и Луна, изо всех сил продолжают деятельность Дамблдоровой Армии. Эти скудные новости заставили Гарри так жутко хотеть увидеть Джинни, что словно живот болел; но они же заставили его снова думать о Роне, о Дамблдоре и вообще о Хогвартсе, по которому он скучал почти так же сильно, как и по своей бывшей подружке. В самом деле, когда Финис Нигеллус говорил, как Снэйп закручивает гайки, Гарри на долю секунды просто обезумел, представив, как он просто возвращается в школу, чтобы присоединиться к расшатыванию снэйповского режима: быть сытым, и иметь мягкую кровать, и людей, связанных общим делом — это казалось ему в тот момент самой замечательной вещью на свете. Но тут он вспомнил, что он — Нежелательный Номер Один, что его голова оценена в десять тысяч галлеонов, и что идти в Хогвартс ему сейчас так же опасно, как идти прямо в Министерство магии. И действительно, Финеас Нигеллус неосторожно подчеркнул этот факт, вворачивая наводящие вопросы о местонахождении Эрмионы и Гарри. Каждый раз, когда он так делал, Эрмиона запихивала его назад в бисерную сумочку, и после такого бесцеремонного прощания Финеас Нигеллус неизменно несколько дней отказывался появляться.

Погода становилась всё холоднее и холоднее. Они не рисковали надолго задерживаться в одном месте, и поэтому, вместо того, чтобы остаться на юге Англии, где худшей из неприятностей была твёрдая замёршая земля, они продолжали блуждать по всей стране, забираясь на горные склоны, где дождь со снегом бил по палатке, в широкие, плоские болота, где палатку затопляло холодной водой, на крошечный островок посреди озера в Шотландии, где за ночь палатку наполовину занесло снегом. Им уже случалось видеть рождественские ёлки, мигающие огнями в окнах гостиных, когда наконец вечером Гарри решился ещё раз предложить то последнее направление, которое представлялось ему неразведанным. Они как раз необычно хорошо поели: Эрмиона, надев Плащ-невидимку, наведалась в супермаркет (на выходе скрупулёзно отсчитав деньги в открытую кассу), и Гарри подумал, что на сытый желудок, после спагетти по-болонски и консервированных груш, убедить её будет легче, чем обычно.

Он также предусмотрительно предложил сделать передышку, и несколько часов не носить Разделённую Суть; сейчас медальон свисал со спинки кровати.

— Эрмиона?

— Угу, — Эрмиона забралась с ногами в одно из расшатанных кресел, и читала Сказания Бидла, Барда. Гарри представить не мог, что ещё она может извлечь из этой книжки, которая была, в конце-то концов, совсем не толстая, но Эрмиона явно что-то в ней расшифровывала, потому что на подлокотнике кресла лежал раскрытый Словарь заклинателя.

Гарри прочистил горло. Он чувствовал себя в точности так же, как несколько лет назад, когда спрашивал профессора Мак-Гонагалл, сможет ли он пойти в Хогсмид, хотя ему не удалось упросить Десли подписать ему разрешение.

— Эрмиона, я тут подумал, и…

— Гарри, ты бы смог мне тут помочь?

Эрмиона явно его не слушала. Она наклонилась вперёд и протянула ему Сказания Бидла, Барда.

— Взгляни на этот символ, — сказала она, показывая на верх страницы. Над тем, что Гарри принял за название рассказа (не умея читать руны, он не был в этом уверен) было изображено что-то вроде треугольного глаза со зрачком, перечёркнутым вертикальной линией.

— Эрмиона, я ж никогда не проходил Древние Руны.

— Я знаю; но это не руна, и в Словаре её тоже нету. Я раньше думала, что это картинка в книге, глаз нарисован, но сейчас я так не думаю! Это чернила, смотри, кто-то его тут начертил, он не всегда был в книжке. Подумай, ты раньше ничего такого не видел?

— Нет… Хотя, подожди. — Гарри всмотрелся получше. — Это не тот символ, который Лунин папа таскал на шее?

— Ну, я тоже об этом подумала!

— Тогда это знак Гринделвальда.

Эрмиона уставилась на него, открыв рот:

— Что?

— Мне Крум говорил…

Гарри пересказал историю, которую слышал от Виктора Крума на свадьбе. Эрмиона была ошеломлена.

— Знак Гринделвальда?

Она смотрела на Гарри, на таинственный символ, снова на Гарри. — Я никогда не слышала, что у Гринделвальда знак. Нигде, что я о нём читала, ничего такого не упоминалось.

— Ну, я же сказал, Крум посчитал, что это тот символ, что был вырезан на стене в Дурмштранге, и что его там изобразил Гринделвальд.

Эрмиона откинулась в кресле и наморщила лоб.