писателя, называя его 'Уильберфорсом <…> париев'[1978]. Брандес, а вслед за ним и немецкие рецензенты романа, расценивают преступление, совершенное Раскольниковым, как общественную акцию. По мнению Брандеса, Раскольникова толкнули на убийство нищета и унизительное положение. Исходя из этого немецкие критики разрешают парадокс 'благородного и самоотверженного человека, который стремится к добру, но творит зло'[1979]. Рейнгольд склонен рассматривать поступок Раскольникова как акт социальной справедливости и оправдать его тем, что тот стремился 'помочь всем угнетенным, за счет которых паразитирует старая ростовщица'[1980]. В немецкой критике в целом приемлется точка зрения Брандеса, который считал, что преступление Раскольникова не уголовное дело, а политическое убийство (с той лишь разницей, что политические террористы, по мнению датского критика, были уверены в своей правоте и потому не знали колебаний)[1981].
Споры немецких критиков идут и вокруг 'теории' Раскольникова. Некоторые, как, например, Цабель, истолковывают ее так: 'исключительные личности вправе, преследуя добрую цель, переступить через закон'[1982]. Иные же не усматривают в ней 'доброй цели' и отвергают ее как 'порочную'[1983]. Мнения критиков расходятся и в попытках объяснить генезис 'теории': одни указывают на ее социальные корни, другие, следуя за Брандесом, ищут ее обоснования в психологии Раскольникова, который часто 'холоден и бесчувственен до бесчеловечности'[1984]. Однако в обоих случаях подход к проблеме натуралистический.
Говоря о Раскольникове, критики не обошли молчанием и столь очевидные противоречия его натуры, которые являются, по убеждению натуралистов, отличительной чертой современного человека. Брандес подчеркивает, что Раскольников 'убил предрассудок', но 'остался по сю сторону пропасти'[1985]. Раскольников совершил убийство, но, как отмечает Конради, 'все его существо возмущается против этого поступка'. Иными словами, обобщает писатель, герой Достоевского — 'искаженная натура'[1986].
И здесь перед критикой встает вопрос: нравственна ли в конечном итоге эта 'искаженная натура'? Ответ дается положительный. Внутренние терзания Раскольникова, его единоборство с самим собой реабилитируют его. Муки совести, единодушно считает критика, — высший критерий нравственности для современного человека. Раскольников наказан 'все возрастающими муками от сознания собственной вины' (Рейнгольд)[1987]. Как полагает Блайбтрой, 'Раскольников' — 'это в первую очередь роман совести и только совести. Нигде мировая проблема, занимающая центральное место в судьбах человечества со времени Адама и Евы, всемогущая власть <…> бога, которого мы называем 'совестью', не находила такого исчерпывающего решения, нигде, за исключением немногих произведений Байрона и Шекспира…'[1988]. Раскольников очищает себя нравственно не столько наказанием, сколько раскаянием, к которому ведет его, по мнению Генкеля, 'сила чистой любви'[1989].
Оправдывает Раскольникова и Цабель:
'Чтобы нравственно возвысить своего героя, невзирая на его преступление, Достоевский поставил рядом с ним помещика Свидригайлова, низкого сладострастника и своекорыстного убийцу'[1990].
Однако эта реабилитация вовсе не означает, что немецкая критика стремится сделать из Раскольникова идеального героя. Она принимает его именно как 'искаженную' натуру, как человека, индивидуализм которого находится в противоречии с его нравственным сознанием, как личность с 'современной' психикой. В этом смысле отношение натуралистов к Раскольникову было двойственным. Натуралисты не идеализировали преступность: напротив, она была для них бесспорным социальным злом. Никто из немецких критиков не оправдывает Раскольникова как человека, совершившего убийство — безнравственный, аморальный поступок. С другой стороны, в немецком натурализме, выделявшем на первый план противоречивость и 'разорванность' нового человека, бытовала точка зрения, что именно преступник наиболее полно воплощает современную личность. В преступлении человек как бы являет себя во всей своей полноте, во всей своей разноречивости, как бы выходит из рамок заурядного бытия. Один из вождей немецкого натурализма, Отто Брам, в статье, красноречиво озаглавленной 'Поэзия и преступление', отчетливо выразил это мнение.
Возражая критикам, протестовавшим против того, что преступник стал едва ли не центральной фигурой в современной литературе, Брам пишет:
'Разве вся мировая литература от Эсхила до Достоевского не предпринимала одну попытку за другой, стремясь отыскать человека там, где через насильственный акт он выходит из состояния индивидуальной ограниченности?'
Перечисляя героев-преступников классической литературы, Брам ставит Раскольникова в один ряд с Эдипом, Макбетом и Карлом Моором. 'Целая галерея преступников — достаточно, чтобы вызвать гнев у эстетствующих судей!'[1991] — завершает свое рассуждение критик. Не случайно видный философ немецкой психологической школы И. Фолькельт вспоминает о Раскольникове в своей известной книге 'Эстетика трагического'. 'Трагическое, — сказано у Фолькельта, — кроется главным образом в безмерных притязаниях индивида…' Эти притязания расцениваются как вина, а она увязывается с 'обособленностью' человека, с его одиночеством[1992]. К таким трагическим героям немецкий эстетик наряду с Фаустом (первой части трагедии Гете). Манфредом, Каином и К. Моором причисляет и Раскольникова.
В своем понимании трагического писатель-натуралист Карл Гауптман также исходит из 'теории вины и возмездия, искупления'. Правда, трагическую вину он ищет не в 'противозаконном или безнравственном поступке', а в темпераменте человека, в непреодолимой силе инстинкта или же в человеческих слабостях. Так, приводя в пример Мармеладова из 'Преступления и наказания', он видит трагизм в борьбе 'истинно доброго начала' в человеке с его несостоятельностью, проявляющеюся в его слабостях и наследственных пороках. Другими словами, К. Гауптман трактует трагическое в биологическом аспекте [1993].
В своем подходе к Достоевскому К. Гауптман не был одинок. И другие натуралисты, анализируя Достоевского и его творчество, также руководствовались биологическим критерием. Например, Иоганнес Шлаф, один из основоположников немецкого 'последовательного' натурализма, прямо заявляет: 'Физиология-патология у Достоевского полностью раскрыты, проанализированы и разобраны вплоть до последнего вздрагивания малейшего мускула'[1994]. Впрочем, насколько можно судить, этот столь характерный для европейского натурализма принцип не сыграл существенной роли в восприятии творчества Достоевского. Главным в Достоевском для натуралистов был психологизм, и именно с ним, а не с физиологией увязывали они патологию и болезненность его героев.
Немецкая критика высоко оценила художественные достоинства романа 'Преступление и наказание', где, как считает Генкель, 'в полной мере проявились все грани своеобразного дарования писателя'[1995]. Одна из этих граней — 'шекспировская смелость в обрисовках характеров'[1996]. Все герои, отмечает Г. Роллард, 'представляют собой реальные, типичные, специфически русские характеры'[1997]. Брандес считает, что все они 'почти без исключения <…> не уступают главному герою по выразительности и убедительности', что в романе 'нет ни одного лишнего персонажа'[1998].
Однако Достоевского-художника критика принимает отнюдь не безоговорочно. Например, Генкель
