общественной идеологии того времени — не обратила на себя надлежащего внимания со стороны натуралистов и не была ими учтена при анализе героя Достоевского, внутренний мир которого был сформирован не 'средой', а противоречиями всей русской жизни.
Однако в целом освоение наследия русского писателя немецкими натуралистами было плодотворным. Достоевский был для них гуманистом и демократом, 'адвокатом бедных и гонимых'. Они со всей силой подчеркнули социальную сторону творчества Достоевского, они по достоинству оценили его реалистическое и психологическое мастерство (хотя и несколько односторонне). Мнение о Достоевском, сложившееся в этот период, было затем подхвачено левой и социал-демократической критикой, которой удалось преодолеть известную узость натуралистического взгляда, лишенного конкретной исторической перспективы и потому игнорировавшего за редким исключением (Брандес) кричащие противоречия Достоевского. Взгляды немецких натуралистов на Достоевского были подхвачены и развиты в книге молодого цюрихского профессора Роберта Зайчика, историка литературы и художественного критика (род. в России в 1867 г.-ум. в 1965 г.), озаглавленной 'Мировоззрение Достоевского и Толстого'. Это была первая в Германии монография по данному вопросу. Исследование Зайчика, появившееся в 1893 г. (т. е. к тому времени, когда немецкий натурализм уже исчерпал свои внутренние возможности), надлежит во многом рассматривать как итоговое.
Оценивая Достоевского как 'одно из самых своеобразных и гениальных проявлений русского духа'[2068], Зайчик, вслед за натуралистами, видит в русском писателе прежде всего выдающегося психолога-реалиста.
Не без влияния современной ему 'психологической школы' автор заостряет внимание на 'душе' Достоевского:
'Его внутренняя жизнь — это целый мир, страшная битва бессознательных и глубоко запрятанных сил'.
'Значение Достоевского — в психологии бессознательной жизни, в интуитивном проникновении в причины душевных состояний, а также в способности описать их и запечатлеть'.
'Достоевский-психолог, — пишет Зайчик, — воистину велик'. Он 'досконально исследует дух, он обрекает свои жертвы на психологические муки, чтобы, наблюдая их глубочайшие страдания, анализировать все движения их души'. По мнению Зайчика, Достоевский постиг природу страдания гораздо глубже, чем Шекспир.
'Достоевский — великий реалист страдания, гениальный психолог в области патологических явлений'.
Расстройство психики, которым (как полагает Зайчик) страдал Достоевский, помогало ему понять 'наиболее загадочные стороны психических заболеваний'.
Что же породило такое явление, как Достоевский? Вот тот основной вопрос, на который Зайчик пытается дать ответ.
В основу своих рассуждений ученый кладет все тот же аксиоматический для поколения 'die Moderne' тезис о дисгармоническом человеке 'расшатанного мира'. Зайчик пишет, что Достоевский 'истинное дитя нашего разобщенного, расколотого надвое столетия, в котором добрые стороны человеческой души ведут ожесточенную борьбу со злыми'. В этом смысле Достоевский для Зайчика антиклассическое начало. В современном дисгармоническом мире, рассуждает Зайчик, Достоевский, 'истинное дитя века', направил свою творческую мощь не на познание объективной действительности, а на исследование внутренней природы субъекта. В поисках абсолютной истины Достоевский, по убеждению немецкого исследователя, отказался от разума ради чувства. 'Чувство', в свою очередь, привело Достоевского к мистической народной вере.
Однако — и это весьма существенно — поставив проблему 'Достоевский' в плане столь характерной для конца века антитезы 'разум-чувство', Зайчик отнюдь не решает ее. В данной антитезе он видит источник противоречий писателя; констатируя дуализм Достоевского, он объясняет этим причину его трагедии. Тщетно, по Зайчику, пытался Достоевский преодолеть свой внутренний разлад в мистической 'русской идее'.
'Он мнил, что преодолеет состояние разорванности, что найдет истину, объединяющую оба полюса, и не заметил, как скатился в пропасть мистики'.
Еще более определенно говорит Зайчик о противоречиях Достоевского, касаясь социально- политических взглядов писателя. Отмечая, что Достоевскому 'был ненавистен либерализм', он справедливо подчеркивает его демократизм.
'Там, где Достоевский критикует зло капиталистического уклада жизни, там, где он выступает против упадка культуры, мы имеем дело со здоровым демократом, убежденно отстаивающим свои взгляды'.
Особенно резкой критике подвергает Зайчик русофильство Достоевского. Он отвергает противопоставление России Западу. По мнению ученого, реакционные идеи Достоевского покоятся на непонимании и отрицании экономических законов общественного развития. Это относится, в частности, к его убеждению, будто русское 'братство' противостоит западному индивидуализму. А между тем, замечает Зайчик, 'в России имеет место тот же самый индустриальный капиталистический процесс, который в более широких масштабах протекает и в Европе'. Не принимая этого процесса, но и не понимая его существа, Достоевский был вынужден конструировать свою русофильскую утопию.
'В мистической идее о всемирно-исторической миссии русского народа Достоевский видел картину лучшего будущего, столь отличного от печальной современности'.
Убежденность Достоевского в том, что Россия, подобно пифии, скажет миру 'новое слово', была у Достоевского, согласно Зайчику, 'манией национального величия'.
'Одержимый этой манией, Достоевский не хотел понять, что первым условием 'нового слова' является материальная и духовная свобода человека'.
Нельзя не отметить, что Зайчик в целом верно указал на уязвимые места Достоевского-мыслителя. В то же время, отвергая русофильство Достоевского, Зайчик упустил из виду тот факт, что неприятие Запада у русского писателя было, по существу, неприятием буржуазного Запада.
Разумеется, в целом работа Зайчика уже не укладывается в рамки чистого натурализма: она разноречива и эклектична. Впрочем, это не случайно. Будучи явлением сложным и многоплановым, немецкий натурализм объединял в себе различные тенденции, перераставшие постепенно в самостоятельные и принципиально противоположные ему по своему духу течения культуры. В натурализме были скрыты, например, истоки импрессионизма и неоромантизма. Модернистские веяния приносят с собой новое прочтение Достоевского, основанное на новом восприятии России, якобы отделенной от Запада непроходимой пропастью. Эта точка зрения была, с одной стороны, естественно порождена духом новейшей немецкой философии с ее открытым противопоставлением 'разума' и 'жизни', 'рассудка' и 'инстинкта', 'интеллектуального' и 'чувственного', 'рационального' и 'иррационального'. Точно на таких же полюсах оказывались Запад и Россия. Немецкий модернизм, отличительной чертой которого станет воинствующий субъективизм, заимствует у натурализма ряд категорий, существенно углубляя и даже абсолютизируя их (психологизм, индивидуализм). С другой стороны, противоположение России Западу существовало, хотя зачастую и подспудно, уже внутри самого натурализма и как бы шло навстречу своему более позднему переосмыслению. В этой связи следует вспомнить имя Мельхиора де Вогюэ.
Известный французский писатель и критик приобрел репутацию знатока русской литературы после издания книги 'Русский роман' (1886). В этой книге, написанной остроумно и с блеском, высказывалась мысль о том, что в России возник реализм более высокого типа, чем в западноевропейских литературах. Книга была проникнута уважением к русской литературе и сознанием ее мирового значения.
Однако в целом взгляды французского критика на русскую литературу были ошибочными, ибо он
