Интерес натуралистов к Ницше и проистекает из их протеста против социальной действительности, с одной стороны, и из их поисков нового человека — с другой. Однако они апеллировали не к подлинному, а ими самими во многом переосмысленному легендарному Ницше, который представлялся им в романтическом ореоле 'правдоискателя'[2089] , утверждающего 'антиметафизическую мораль — жизнерадостную и жизнеутверждающую'[2090], провозвестника новой религии, 'основанной на почитании природы' [2091]. Ницше ослепил часть литературной молодежи 80-90-х годов блеском своих метких антибуржуазных инвектив, своим красноречивым славословием свободного художника-творца, и за этой броской вывеской они не увидели или не захотели увидеть деструктивный характер и антигуманистическую сущность его философии. 'Если рассматривать эту философию как этическую цель, — полагал писатель и драматург П. Эрнст, — то трудно себе представить, что она может причинить зло'[2092]. Более того, они вообще не принимали Ницше как философа, они создали легендарному Ницше ореол 'гения'. 'Он был художником, а не философом', — решительно заявляет X. Ландсберг[2093]. Если бы это заблуждение было свойственно только рядовым литераторам той эпохи, каким был Ландсберг! Его разделял Георг Брандес, выступивший в 1888 г. в Копенгагенском университете с лекциями об 'аристократическом радикализма' Ницше, чем заложил основы его европейской известности. Т. Манн испытывал по отношению к Ницше — новоявленному Гамлету — 'смешанное чувство преклонения и жалости'[2094].
Итак, сближение Достоевского и Ницше в немецкой натуралистической критике 80-90-х годов осуществляется, с одной стороны, в силу ложной идеализации философии Ницше. Но, с другой стороны, начинается процесс и переосмысления Достоевского в духе ницшеанства, как 'сильнейшей индивидуальности в современной литературе'[2095] (опять 'гений'!). Наглядным тому примером является книга Л. Берга 'Сверхчеловек в современной литературе' (1897). Автора 'Преступления и наказания' Берг объявляет 'предтечей Ницше'[2096], а Раскольникова воспринимает как некий пробный образец 'сверхчеловека'.
Роман Достоевского по силе изображения в нем мучений совести немецкий критик относит к произведениям 'самым поучительным и самым глубоким во всей современной литературе'[2097] и считает, что психология Раскольникова могла быть поучительной для Ницше, 'ибо он знает, что сверхчеловеком нельзя стать безнаказанно, он знает страдания великих натур, глубокую печаль тех, кто искупляет свое величие одиночеством…'[2098]
Уже в этой ранней попытке изыскания сходства у Достоевского и Ницше сказалась в полной мере несостоятельность такого подхода. Он несостоятелен потому, что 'Преступление и наказание' рассматривается в отрыве от конкретной исторической действительности, которой оно обязано своим возникновением. Авторское отношение к герою полностью игнорируется, и, более того, автор растворяется в нем. Судя по рассуждениям Берга, для него Достоевский и Раскольников — одно и то же лицо[2099].
Наряду с тенденцией сопоставления, сближения Достоевского и Ницше в немецком натурализме возникает тенденция рассматривать их как антиподов. Эта точка зрения представлена той частью немецкой интеллигенции 80-90-х годов, которая восприняла философию Ницше как прямую угрозу гуманизму и объявила ей войну.
Так, Й. Видман, швейцарский писатель и драматург, выступая против имморализма Ницше, берет себе в союзники Достоевского.
Своей статье-рецензии (1886) на книгу Ницше 'По ту сторону добра и зла' он предпосылает следующие слова из 'Подростка':
'…у меня был товарищ, Ламберт, который говорил мне еще шестнадцати лет, что когда он будет богат, то самое большое наслаждение его будет кормить хлебом и мясом собак, когда дети бедных будут умирать с голоду, а когда им топить будет нечего, то он купит целый дровяной двор, сложит в поле и вытопит поле, а бедным ни полена не даст. Скажите, что я отвечу этому чистокровному подлецу… '[2100]
Один из вождей натурализма Иоганнес Шлаф в книге о Ницше (1907), над которой он работал в 80- 90-е годы, указал на опасные последствия его философского нигилизма. При этом он ссылается на 'великого Достоевского': в его романе 'Бесы' он увидел 'предупреждение грозящей опасности'[2101] .
В 1902 г. один из крупнейших немецких литературных журналов 'Neue deutsche Rundschau' (бывшая 'Freie Buhne') опубликовал статью русского критика А. Л. Волынского 'Современная русская литература', где проводилась мысль о том, что Достоевский 'предвосхитил Ницше и возможно даже преодолел его'. Хотя у него 'демоническое начало в человеке изображено во всей его силе, но в то же время <…> показано, что последнее слово принадлежит не злу'. 'Сверхчеловеческие порывы в духе Ницше, — заключает Волынский, — побеждаются у Достоевского богочеловеческими экстазами, тихими восторгами сердца'[2102]. В предисловии к новому переводу 'Преступления и наказания' ('Родион Раскольников', 1908), открывающему полное собрание сочинений Достоевского на немецком языке, его соиздатель Д. С. Мережковский подчеркивал, что 'герои личного начала, как Иван Карамазов и Родион Раскольников' даны в художественном изображении и не являются носителями 'сложившихся догм самого Достоевского'[2103].
Так создались в Германии противоречивые, если не сказать взаимоисключающие точки зрения на Достоевского и Ницше. А как воспринимал Достоевского сам Ницше?
Ницше познакомился с творчеством Достоевского в 1887 г., будучи уже зрелым философом. Впервые имя русского писателя упоминается в его письме к Овербеку 12 февраля 1887 г. 'До недавнего времени, — пишет Ницше, — я даже не знал имени Достоевского <…> В книжной лавке мне случайно попалось на глаза произведение 'L’esprit souterra in', только что переведенное на французский язык…'[2105]
В русской дореволюционной критике было принято считать, что Ницше знал о Достоевском гораздо раньше.
В доказательство неизменно цитировалось несуществовавшее письмо Ницше к Брандесу, где якобы сказано:
'Я теперь читаю русских писателей, особенно Достоевского. Целые ночи сижу над ним и упиваюсь глубиной его мысли'.
Впервые эта апокрифическая цитата из Ницше появилась в одной из статей Д. Вергуна в издаваемом им журнале 'Славянский век' без ссылки на источник[2106]. У Вергуна ее заимствует Н. Д. Тихомиров[2107], и она прочно входит в обиход критики[2108]. Слова, приписываемые Ницше, представляют собой явный домысел. Во-первых, он не мог писать Брандесу в 1873 г., потому что в это время они не знали друг друга. Во-вторых, в 70-е годы в Германии не знали Достоевского и фактически отсутствовали переводы его произведений. По-русски же Ницше не мог их прочесть, поскольку не владел языком.
К этому крайне сомнительному 'свидетельству' прибегали и некоторые советские литературоведы[2109]. Оно фигурирует в недавно переизданной статье Г. Дзасохова 'Достоевский и Ницше' без каких-либо оговорок в комментариях[2110].
Приведенному выше подлинному свидетельству Ницше о знакомстве с произведениями Достоевского противоречит также предположение Т. Манна о воздействии Достоевского на притчу из 'Заратустры' о 'Бледном преступнике', поскольку книга Ницше была закончена уже в 1885 г.
