исходил из ложных представлений о России. Она была в его восприятии страной экзотической и загадочной. И вот Вогюэ обращается к творчеству великих русских писателей с тем, чтобы найти у них разгадку 'тайны России'[2069], каковой является для него русский национальный характер — 'русская душа'. Одним из специфических проявлений русского характера является, по мнению Вогюэ, религиозность, которая находит свое выражение в творчестве Достоевского — поборника 'религии страдания'. Воплощением 'основной христианской идеи русского народа — благости страдания самого по себе'[2070] — Вогюэ считает роман 'Преступление и наказание'.
В 'Преступлении и наказании' талант Достоевского, утверждает Вогюэ, достиг своего апогея. Все поздние романы критик рассматривает как ступени упадка, который впервые дает себя знать в 'Идиоте', где новаторский реализм 'Преступления и наказания' сменяется, по Вогюэ, 'мистическим реализмом'[2071]. Самое неблагоприятное мнение сложилось у Вогюэ о 'Братьях Карамазовых'. Критик называет этот роман 'бесконечной историей' и утверждает, будто бы лишь немногие в России смогли прочесть его до конца[2072]. Впрочем, и о 'Преступлении и наказании', весьма высоко им оцененном, Вогюэ говорил, что читать этот роман — 'добровольная пытка'[2073].
Так или иначе, книга Вогюэ оказала немалое воздействие на немецкую критику. Т. Кампман считает, что Вогюэ 'так сильно повлиял на немецкий натурализм — натуралисты даже считали его одним из своих — что мы вполне можем сопоставить его с нашими немецкими критиками'[2074]. Правда, современный западногерманский исследователь А. Раммельмайер возражает Кампману, заявляя, что книга 'не могла оказать столь быстрого воздействия'[2075]. Однако факты свидетельствуют в пользу Кампмана. Очерки, из которых составлена книга 'Русский роман', публиковались с 1883 по 1885 г. в крупнейшем журнале 'Revue des Deux Mondes', который читали во всей Европе, в том числе и в Германии. Во-вторых, сразу же после ее появления в немецкой критике встречаются ссылки на Вогюэ. О нем не раз упоминает Цабель. Часто ссылается на Вогюэ и Харден, во всех суждениях которого ощущается дистанция 'славянский мир-западный мир'. Сам Достоевский для Хардена прежде всего 'человек славянского мира'[2076]. Своеобразие Достоевского-художника, который 'разрушает литературные каноны и на их развалинах возводит свой причудливый мир', Харден также воспринимает как нечто экзотическое[2077]. Но высоко оценивая Достоевского-психолога, он отрицательно отзывается о религиозных и славянофильских идеях писателя. Более того, сложную позицию Достоевского по отношению к Европе Харден тонко осмысляет как неприятие антигуманистической сущности буржуазного общества или, как он сам пишет, 'безбожного учения Запада'[2078].
Наконец, знакомство с книгой Вогюэ во многом определило и суждения Брандеса. Он почти дословно повторяет автора 'Русского романа', когда говорит о Достоевском как о 'настоящем скифе, истинном варваре без единой капли классической крови' [2079]. Брандес разделяет также точку зрения Вогюэ на Достоевского-художника. Художественное своеобразие русского писателя представляется Брандесу отступлением от канонов прекрасного.
Исходящий от Вогюэ тезис о 'русской душе' воскресает и получает иное осмысление по мере того как в немецкий натурализм вторгаются, разлагая его, новые принципы искусства, порожденные новейшей буржуазной философией в Германии и прежде всего — учением Ницше.
III. Проблема 'Достоевский-Ницше' Одной из центральных проблем современной зарубежной науки о Достоевском является вопрос о связях, соединяющих русского писателя с Ницше. Фраза о 'духовном родстве' Достоевского и Ницше давно уже стала общим местом. Число исследований по данной теме достаточно велико. В советском литературоведении этот вопрос почти не ставился. В русской же дореволюционной и современной зарубежной литературе возникло немало ошибочных гипотез и выводов. А потому нам представляется целесообразным осветить проблему 'Достоевский-Ницше' по возможности полно, тем более что факт знакомства влиятельного буржуазного философа с творчеством великого русского писателя имеет значение, выходящее за рамки истории литературы. Пристрастные, а подчас и произвольные интерпретации этого факта в современной экзистенциальной теории привели к неправомерному сближению Достоевского и Ницше как 'подпольных мыслителей'[2080], как проповедников 'отчаяния, безумия и смерти'[2081], как 'ясновидящих пророков грядущего хаоса'[2082] .
В Германии подобная точка зрения возникает не без влияния книги Л. Шестова 'Достоевский и Ницше', переведенной на немецкий язык в 1924 г., но в большей степени — в связи с возникновением экзистенциальной философии. Начало сближения Достоевского и Ницше на почве экзистенциализма положил один из его основателей и главных авторитетов Карл Ясперс. Ясперс ставит Достоевского и Ницше в ряд 'мыслителей', воспринимающих 'человеческое бытие как болезненное бытие'[2083]. Их объединяет также 'свойственное нашему времени настроение бунтарства', в котором философ видит симптом 'всеобщего неблагополучия'[2084]. В этих замечаниях Ясперса есть рациональное зерно, но он растворяет его в метафизическом контексте своей философии. Болезнь бытия у него лишена какой-либо исторической конкретности — это болезнь, 'исходящая из первородного греха'[2085]. 'Бунтарство', даже будучи соотнесенным со временем, представляет собой, тем не менее, понятие социально недифференцированное. Не случайно под эту категорию наряду с Достоевским, Ницше и З. Фрейдом Ясперс умудряется подогнать и… К. Маркса[2086] .
Однако тенденция сближать и, говоря шире, сопоставлять Достоевского и Ницше не является прерогативой экзистенциальной критики. Она возникает в Германии уже в эпоху натурализма. По времени это совпадает с началом распространения идей Ницше. И наблюдается характерное явление: некоторые видные представители натурализма делят свои симпатии между Достоевским и Ницше (Г. Конради, М. Харден, Л. Берг). Чем это вызвано? Ответ на этот вопрос дает в предисловии к 'Русской антологии' (1921) Томас Манн: 'Ибо на деле два события связывают сына XIX века, потомка буржуазной эпохи, с новым временем, — свидетельствует он, — явление Ницше и духа России. Эти явления, правда, крайне различные по своему национальному характеру <…> Однако их объединяет определенная сверхнациональная связь — оба религиозного происхождения, религиозного в новом значении, жизненно важном'[2087]. Если отвлечься от религиозных мотивов, а ими Томас Манн обязан, вероятнее всего, Мережковскому, чья книга 'Толстой и Достоевский' (1901) произвела на него, по собственному признанию, 'неизгладимое впечатление'[2088], то 'связь' Ницше и русской литературы (т. е. и Достоевского) раскрывается в явлении нового содержания: 'жизненно важной' проблемой немецкого натурализма была проблема 'современного человека', поиски путей преодоления кризисного сознания. И вот на этих путях и перепутьях Достоевский и Ницше впервые оказались рядом — Достоевский, которого натуралисты воспринимали как писателя-гуманиста, защитника 'униженных и оскорбленных' — и Ницше — апологет 'белокурой бестии'. Этот явный парадокс объясняется противоречивостью позиции самих натуралистов, у которых искренний протест против социальной действительности выливается нередко в индивидуалистический бунт, в культ исключительной творческой личности. ('Гений' — излюбленное слово в лексиконе натуралистов.)
