интересует. Скучно.
— Сделай что-нибудь гадкое, на душе и полегчает. — Думаешь, поможет? — включился я в игру.
— Тогда что-нибудь хорошее.
— С ума сошел?!
— Хочешь, хохму расскажу?
— Ну, давай хоть хохму…
— Пришел черт к «новому русскому» и говорит: «Хочешь, я любые твои три желания исполню?» — «Хочу», — отвечает тот. «Тогда загадывай». — «Значит так. Для начала — «Мерседес». Затем пятикомнатную квартиру и напоследок — трехэтажную виллу». Черт предоставляет ему требуемое, а «новый русский» спрашивает: «Что с меня за все это?» — «Душу, — отвечает черт. — Душу, и все это — твое». «Новый русский» думал-думал, ходил по комнате кругами, чесал в затылке, устал гадать и спрашивает: «Слышь, братан, я вот в толк не возьму: а в чем подкол-то?» Ха-ха-х-х…
Под моим мрачным взглядом призрак замолчал и виновато потупился.
— И в этом не везет, — вздохнул я. — У всех шуты как шуты, у одного меня — кусок идиотизма. Так… «Жить, как все» мне неинтересно, чего хочу — не знаю, чем заняться — не ведаю… В карты сыграем?
— С тобой?!
— И впрямь… Что там говорили демоны насчёт этой секты… Ну, этих, моих обожателей-почитателей? Тех, которые «поклонники»?
— Поклоняются, — лаконично ответило отражение. Я поднялся и надел плащ.
— Пойду в гости, — сказал я. — А то как-то неудобно: люди стараются, культы создают, поклоняются, а «первопричина» их устремлений и обожания не может выкроить минутку, чтоб забежать и проведать.
— За что боролись, — печально констатировало отражение, — на то и… У меня такое ощущение, что у кого-то сегодня выдался тяжелый день.
— Я только посмотреть, — сказал я.
— Угу, — саркастично хмыкнуло отражение и полезло обратно в зеркало.
— Что — «угу»?! — рассердился я. — Ты хочешь сказать, что я — врун?!
— Нет, что ты, — заверило оно. — Ты самый честный Люцифер из всех, которых я знаю… Гневайся — не гневайся, а с тобой я не пойду. Я до этих дел не любитель. У меня для таких развлечений слишком тонкая психика. Мне забот до мировых проблем нет, голова за весь мир не болит. Наше дело маленькое — отразиться, повториться, покривляться и убраться… Удачной прогулки, хозяин…
В подземных катакомбах было темно, сыро и пахло просто отвратительно. Дважды я впотьмах наступал на что-то скользкое, разлагающееся и едко-смердячее, видимо, брошенные для устрашения на дороге остатки каких-то животных. Путь к цели был мне ясен, но столь замысловат, что невольно вспоминалась поговорка: «Здесь сам черт ногу сломит». Но меня неудержимо звал вперёд запах. Запах глупости, жестокости и вседозволенности. Источник этого запаха таился в самом конце подземного лабиринта, и я шел вперёд, влекомый любопытством и жаждой развлечений. Несколько раз я замечал на стенах жалкие попытки сотворить «охранительные знаки», ещё пару раз мне пришлось тенью проскальзывать мимо облаченных в темные одежды стражей — высоких, широкоплечих детин с устрашающе-насупленными выражениями лиц, — и наконец огромная, напоминающая пещеру комната распахнула передо мной свои двери… Точнее, двери-то как раз остались плотно закрытыми изнутри, но что такое «закрытые двери» для того, кто хочет войти?
Кольцом из каменных скамей вдоль стен в три яруса зал напоминал цирковую арену или амфитеатр. В центре зала был установлен широкий чугунный алтарь, напоминающий клетку, с установленным внутри неё подносом для сбора крови. С одной стороны алтаря, на треугольном камне, перевернутом «острием» вниз, крепился перевернутый крест, с другой стороны возвышалось некое подобие трибуны. Арена была окружена четырьмя скоплениями свечей, расставленных группами по тринадцать свечей в каждой. Судя по исходившей от них вони, свечи были изготовлены из жира убитых животных. Маленький, грязный человек с длинными, сальными волосами, возраст и пол которого не мог определить даже я, ходил по кругу, зажигая свечи. Я понял, что успел к самому началу церемонии. Чтоб не мешать участникам ожидаемой тусовки, я скользнул на верхний ярус амфитеатра и, незримый, присел на холодной скамье в предвкушении скорого действия.
Ждать пришлось недолго. Когда последняя свеча была зажжена, прислужник подошел к висевшему на стене медному кругу, взял в руки молоточек и трижды ударил им в импровизированный гонг. Эхо с удовольствием подхватило гулкий звук, смакуя и перекатывая его по углам зала. Двустворчатые двери широко распахнулись, и в коридоре я увидел облаченных в темные одежды людей, держащих в руках смердящие факелы. Вереницей они вошли в зал, и я увидел, что балахоны были не черные, как казалось раньше, а тёмно-рыжие, сшитые из добротного бархата. Капюшоны скрывали лица сектантов, позволяя утаить от соседей гримасы и выражения их мимики. Я насчитал тридцать три человека. Закрепив факелы в специальных подставках на стенах, они степенно расселись на скамьях. Из маленькой двери, расположенной в противоположной части зала, появился ещё один человек в сером балахоне, но без капюшона. Маленький, толстый, кривоногий, он просеменил к трибуне, зажимая под мышкой толстую папку красно-багряного цвета. По манере держать её и по тому, как привычно устроился он на трибуне, я понял, что сей «подвижник» имеет немалый опыт выступлений перед зрительской аудиторией.
— Братья! — сипло воскликнул он, зачем-то вздымая вверх руки. — Возлюбленные мои братья и тов… кх-м… Мы собрались здесь, дабы… дабы…
Он сбился, забыв приготовленную речь, и, откашлявшись в кулак, заглянул в раскрытую папку.
— …Дабы восславить того, кто является нашим отцом и учителем. Мы восславим его, накажем его врагов, примем в свои ряды новых достойных кандидатов и возрадуемся его величию.
Я снисходительно кивнул, пропуская всю эту галиматью мимо ушей и терпеливо ожидая начала обещанной программы.
Толстяк спустился с трибуны, сбросил балахон и, сияя в свете свечей натертым маслами животом, натянул на голое тело короткий кожаный передник, протянутый прислужником.
— Введите! — крикнул он, и, вторя ему, эхо послушно взвизгнуло в вышине. Два здоровенных бугая втащили в зал тщедушного, плюгавенького человечка в изодранном костюме. Человечек неустанно икал и дрожал всем телом. Сорвав с него остатки одежды, бугаи приковали жертву к алтарю кандалами и быстро удалились.
— Всем вам известно, — плотоядно оскалившись, продолжал голый магистр, — что мы страшно и беспощадно караем врагов нашего ордена. Но ещё суровей мы караем отступников, нарушивших и надругавшихся над нашими тайнами, клятвами и обычаями… Вот он! — крикнул магистр, указывая волосатым пальцем на извивающуюся жертву. — Вот он, отступник! Мы пригрели его на своей груди, приняли в число достойнейших, мужественнейших и славных, а этот смрадный червь оказался недостойным носить гордое имя нашего брата. По глупости своей и тщеславию своему встал он на пути нашего братства, изменив и исправив наши славные планы. Мы дали ему необходимое для нашего дела место художественного редактора в одном из крупнейших издательств города в надежде, что он приумножит и взрастит труды наши. Но эта смрадная свинья настолько прониклась тщеславием, что по близорукости своей среди неугодных нам книг умудрилась испохабить и мою книгу, приняв её за обычную по… Впрочем, это не важно. Какая же кара ждёт этого славолюбца, спросите вы. Я отвечу: смерть!
Зал взорвался радостным ревом. Я только укоризненно покачал головой, но в действие решил пока не вмешиваться, надеясь на более интересное продолжение.
Прислужник протянул магистру корзину, из которой тот вытащил длинного и сонного ужа. Прихватив змею за голову, магистр повесил её на кресте, побрызгал на неё водой из протянутого прислужником ковша и сообщил:
— Змея окрещается во имя Люцифера. Надеюсь, отец наш примет эту жертву…
— Не могу, — покачал я головой. — Спасибо, но не надо… Зачем мне дохлая змея? Глупость какая… Совместили обряды латиноамериканских индейцев, исмаилитов и культ фаги, добавили немного «партийного духа», отвратительно все разыграли и думаете, что мне понравится? Нет, начало я вам не засчитываю. Продолжим…
