упругим комком застрял в горле, раздирая его судоржной спазмой: около округлой темной дыры появилась огромная, усмехающаяся голова… черта! Он мог поклясться: голова дьявола! Уродливая, в бородавках и шерсти, с мудрыми, гадко смеющимися глазами. Арка ширилась, будто кто-то раздвигал ее изнутри. Он рвал мышцы, противясь страшному полету, он знал: там, в угольной черноте подземного коридора, - гибель, конец! Он судоржно искал спасения, мысли звенели, леденя мозг… А дыра неуклонно приближалась. И его охватило ощещение смерти, ощущение бессилия перед судьбой, когда уцелеть невозможно, когда остается впитать истекающие секунды света и жизни, чтобы с ужасом погрузиться в ночь и забвение, без следа растворясь в них. И он влетел в арку! Но в последнее мгновение с очаянной ненавистью ногтями вцепился в эту чертову рожу, караулившую вход во мрак.
…В автобусе стихало эхо возмущенного и испуганного вопля. Прошин оторопело повел глазами. Он находился на прежнем месте, держа в руках шляпу и парик впереди сидевшей дамы вида чрезвычайно сурового и неприступного. До сей поры дама увлеченно читала сатирический журнал «Крокодил», валявшийся теперь в проходе.
– Простите, - промямлил Прошин, возвращая жертве ее аксессуары. - Мне стало плохо…
Дама пребывала в шоке и потому покорно молчала. Прошин, качаячь, встал и двинулся к выходу.
– В милицию таких надо, - раздался чей-то рассудительный бас. - Хулиганье! Нажрутся, а потом безобразят!
К нему уже нерешительно направлялись энтузиасты, но, отодвинув створку двери, Прошин выскочил из автобуса на ходу.
– Мистика, какая-то, шептал он, красный от стыда. - Галлюцинации, что ли? Во дела Сердце прыгало у него в груди.
Он извлек из кармана пузырек и, с наслаждением грохнув его об асфальт, быстро зашагал по грязному, истоптанному снегу тропинки, пересекавшей широуий газон скверика.
А Поляков преуспевал! Прошин понял это еще тогда, у Тани, но сейчас, разоблачаясь в прихожей, поразился: мягкий зеленоватый свет, струящийся из каких-то конусов на отделанном красным деревом потолке; блестящий рычаг вешалки, подхвативуий его пальто и скрывшийся вместе с ним за раздвижными дверцами шкафа, принявшими вид резного панно; еще пяток различных фокусов…
Они вошли в комнату, и автоматически вспыхнул свет.
– Вот, - поднял руку хозяин. - Квартира — робот. Двадцать первый, по видимоси век.
Но от двадцать первого века в комнате присутствовал только этот неестественный, цвета морской волны, свет — какой-то ощутимо-плотный… В остальном же здесь прочно обосновалось изысканное антикварное средневековье. Тут были и шкуры зверей, устилавшие пол, и тяжелая позолоченная мебель с гнутыми ножками, и пухлые, в потрескавшейся коже переплетов фолианты, жавшиеся друг к другу за узорчатыми стеклами нишах старинных книжных стеллажей.
Поляков чем-то щелкнул, дверцы секретера стрельнули вбок, и , волоча за собой молочнобелую змею провода, на Прошина выкатился уютный сервировочный столик: бутылка «Наполеона», два серебряных наперстка, конфеты и тонко нарезанный лимон на японском фарфоре.
«Пижон», - тускло подумал Прошин.
– У меня сегодня такое ощущение, - Сказал Прошин, морщась от конфеты, в которой было пойло раза в два крепче коньяка, - будто я наелся стекла… Ладно. К делу. Я вляпался в скверную историю, и мне нужен совет.
И он рассказал все, даже о симуляции сердечного припадка, после чего они хохоталь так долго и весело, что у Прошина соскочили очки, опрокинув наперсток с коньяком.
– Ну, Леша, история твоя не из ароматных… - Поляков вытирал лужицу на столике. Но сам виноват. Мещанский у тебя кругозор. Надо же: такой вроде умный и такой дурак. И детали есть, и связи, а все как торшер без лампочки, стоит, пылится. А нет, чтобы создать свой круг. Чтобы и в НИИ все свои были, и на кафедре, и в вузах… А ты? Оглянись! У продавцов своя компания, у журналистов своя, у… куда ни сунься! У меня тоже. А у тебя?
– Да откуда их взять, людей этих? - вопросил Прошин с мукой в голосе. - У меня есть народ… Машину сделать, ну… телевизор…
– Телевизор… - Взгляд Полякова нес сочуствие. - Сам ты телевизор. Тебя только включить надо. В сеть. Людей откуда брать? Да их дивизии! Подойди к троллейбусной остановки в час пик и смотри. Кто первый в дверь заскочит, за шкирку и в мешок. Через час будешь иметь человек десять. Прытких и ловких…
– Все это прекрасные схемы, - вздохнул Прошин. - Но в настоящий момент я сам в мешке. И как выбраться из него…
– Я размышляю, - кивнул Поляков. - И уже почти знаю, что делать. Не скули, парнишка, все будет в полном о-кее. Я, Леша, беру над тобой опеку. Гляди… - Стеллаж с книгами отделился от стены, открыв черный прямоугольник взода в сиежную комнату; вспыхнуло голубое сияние, и перед Прошиным действительно предстал двадцать первый век.
Он увидел маленькую, великолепно оборудованную лабораторию. Стены, заставленные приборами, высокое кресло на ножке- стержне, стенд, а на нем интсрументы для тончазшей пайки и измерений; какие-то щипчики, лапки; микроскопы в золотистой полиэтиленовой пленке… И все сверкало цветным пластиком, хромом и чистотой.
Свет погас, стеллаж с книгами отъехал на прежнее место, и вокруг вновь возродилось средневековье на переломе к ренессансу.
– Вторая комната, - пояснил Поляков. - Вопросы есть? Поясняю. Я надомник. Понимаешь, в последнее время народ резво берет западную аппаратуру…
– Ты чего… мастер дядя Вася?
– В самую, старина, точку. Звучит оно, конечно, пошловато, но дело в масштабе…
О! - Он тряхнул толстенной записной книжкой. - Здоров талмуд? Клиентура…
– Тебе надлежало родиться и жить в западном полушарии, - устало заметил Прошин.
– Мне, да и тебе, - Поляков щурился от табачного дыма, - жить именно здесь надо.
– Да! - вспомнил Прошин, кинулся в прихожую и вернулся с портфелем. - У меня есть бумага с подписью Бегунова. Чистая. Вот.
– Липа? - деловито спросил Поляков, разглядывая подпись.
– Все подлинно! Это случайно вышло. Лист прилип…
– А Бегунов? Он в курсе твоих…
– Нет, он сейчас в больнице, на обследовании…
– Ну тогда… порядок! Живем! Кстати, как ваш анализатор?
– В печенке он у меня, анализатор этот, - проговорил Прошин, глядя, как Поляков достает пишущую машинку.
– Вот что, - отозвался Поляков, присматриваясь к фразам, рождавшимся под ударами литерных молоточков. - Мы договоримся так: я даю тебе мини- авансик, вытаскивая ваше дебильство из заварушки; я открываю вашему олигофренству райские перспективы, но в оплату в ближайшие лет пять ты занимаешься онкологией.
– Тебе- то что с него что, с анализатора…
– Ха! Да на разработку такой техники можно выписать все! Японские блоки, штатские интегралки… Все это идет ко мне, а я, конечно, прилично плачу. Деньгами, своими игрушками, тряпками, картинами, книгами, выпивкой… Ну, как тебе такой концерт для фортепьяно с роялем?
– Рояль- это ты? - спросил Прошин хмуро.
– Угу. Теперь так. Чувство меры у меня безукоризненное. Как у штангенциркуля.
Обжираться осетриной, чтобы потом треску трескать, да и ту по праздникам, при всей разухабистости своей натуру я себе не позволю. Анализатор же — конек, на котором мы с тобой весь белый свет обскачем. Как? Подписывает тройной договор. Врачи, вы и наш НИИ.
То есть мы работаем на медиков сообща. А тут-то зарыта породистая собака! - Разгоряченный идеями, Поляков стянул с себя шерстяную кольчужку свитера. - С министерством проблем нет. Будут мотивировки — пошлют куда- хочешь. А их куча! Ракпроблема мирового значения. Нахрапом, естественно его не взять… Я это к чему… К тому, что на своей специфике как таковой далеко не уеду. А вот если вкрутить меня в дело…
