только за деньги и лишь в световой день, то есть от и до, а мы — за голый интерес и что называется до хрипоты, до собачьего лая. До момента истины…
Дядя Миша замолчал, отдышался…
— Где сейчас эти наши философы? — вопросил он и поднял руки. — Где эти изощренные умы? Где оголтелые спорщики и авторы уникальных на ту пору афоризмов? Помните этот: 'Мы живем в стране, где все явное рано или поздно становится тайным?'. Или 'Коммунизм минус электрификация всей страны'?
Так где сейчас эти философы? Они сидят на бордвоке на Брайтоне, они примолкли или уж вовсе замолчали. Им не о чем поговорить! Им не обо что острить мозги! Подчас они все же перебрасываются парой-другой слов, а то и фразой — но что она стоит по сравнению с когдатошней!
Ничто уже не будит их воображения, разве что большой плакат: 'Может ли настоящий еврей верить в Иисуса Христа?..', да и то ненадолго: за живое он не задевает; где Рим, как говорят, а где Крым?
Они сидят лицом к океану (за спиной у них вывески ресторанов и кафе) и смотрят, смотрят… Но перед ними лишь вода, чайки, волны; вода, чайки, волны…
Снова минута молчания.
— А что представляет собой наша смена? Она погибла. — Судя по виду, дядя Миша сокрушен. — Какая философия? Какие глубины? Какие высоты?
Нашей смене и не до споров, и у нее нет на них времени.
Когда случается вечеринка, они сидят с осовелыми глазами и коли выпьют стопку, то либо ложатся спать в соседней комнате, либо спешат сесть в машину и уехать спать домой. Про чтение нечего говорить, даже Маринина им не под силу.
А если старики вдруг под рюмку разойдутся и начнут сыпать анекдотами, молодежь вытаращивает глаза: вот, мол, как, оказывается, жили люди!
Нашей смене не до споров. Да и о чем спорить? Здесь все ясно: вкалывай и сопи, как говорится, в две дырки. Зарабатывай деньги. На собственный дом, на неделю в Гавайях, на образование детей, на обеспеченную старость. Вот уж тогда поговорим: 'I am sorry, I am sorry!'. И какой американец, скажите, догадается повесить на видном месте хватающий за душу плакат: 'Остановись и подумай — все ли ты сделал для процветания капитализма?'.
Короче говоря, нам некому доверить свой багаж, свою инерцию, свой в конце концов уровень. А ведь мы уходим, уходим… как пароход от причала, а там где он кинет якорь, наши способности уже, наверно, не пригодятся…
Правда, какая-то надежда остается. Появился уже один, туманного свойства призыв: 'Every breath counts. Save the air!'. Он заставляет мысль хоть как-то шевельнуться. Может, не все потеряно?
Но для осознания глубинного смысла таких вещей, — они ведь еще будут, — требуется свободное время. Где его взять?! А где взять любопытство?
— Дядя Миша, — осторожно заметил я, — а может, молодежь не так уж безнадежна? Может, она возродится?
— Вообще-то я думаю, — кажется, старик подводил итог своему запальчивому монологу, — что иногда, а возможно, и зачастую ум начинается со столкновения с глупостью. Если он ее осознает и оттолкнется, отпрыгнет от нее, отскочит — значит, как говаривал Горбачев, процесс пошел. Так на что же нам с вами остается надеяться? Ну, догадаетесь сами?
— Я догадался, дядя Миша. Полагаю, что этого добра достаточно в любой стране.
В ОЖИДАНИИ КОРОЛЯ ЛИРА
— Я не драматург, — сказал дядя Миша, мой постоянный собеседник, удобно сидя в своем кресле, — не Шекспир и не Гельман, я просто старый болтун, и я извиняюсь, если что будет не так. Мне хочется показать вам один спектакль…
Для спектакля, развернутого дома, было самое время: за окном сильно раскачивались ветки платана, на всем божьем свете бесчинствовал ветер, ветер…
— Почему спектакль? Если вы заметили, каждый одесский дворик похож немного на одесский же оперный театр. И если вы заметили, каждый одессит немного актер. Один больше, другой меньше. То есть, если вы сложите вместе Утесова, Карцева, Водяного и Жванецкого и разделите на семь то, что получилось, вы получите среднего одессита.
— Почему на семь, дядя Миша?
— Делите, если вам нравится, на десять! Таланта этих людей хватит и на десятерых, но это уже будут не одесситы, а так.
И все же я о спектакле. У драматургов, говорят, самое главное — завернуть в начале сюжет, а потом раскручивать так, чтобы публика успевала проглатывать бутерброды без вреда для здоровья. Чтобы вам была завертка, я скажу: сын тети Ани, торгующей на Привозе овощами, алкаш Костя, уже синий от водки, украл у студента, снимавшего угол в нашем дворике, белые фехтовальные штаны и куртку, которые тот постирал и повесил сушиться. Костю с ними на рынке задержали, потому что на спортсмена он никак не походил, и привели домой на суд, так сказать, нашего дружного коллектива. Тогда было модно взывать к общественности. А та брала алкашей, воров и хулиганов на поруки.
Для такого театра, как наш дворик, это была вполне приличная драма, на нее собралась вся публика. Она же была и актеры, они разыгрывали роли, данные им от бога, и я должен их представить.
Человеческих характеров в нашем дворике ровно столько, сколько, подсчитали ученые, их существует на земле, — то есть двадцать два. И все разные, один с другим не спутаешь. Поэтому свары, которые здесь разгорались, были яркие, громкие, непримиримые, гасимые разве что луной, всходившей как раз над нашей водопроводной колонкой и отражающейся в лужице под ней, как забытая кем-то тарелка.
Свары были: из-за пригретого кем-то из пацанов шелудивого щенка, который проскулил всю ночь; пацан-то спал без задних ног, а все остальные лунатиками выходили на балконы и тревожными глазами искали распроклятую животину; ссорились из-за громкой музыки за полночь, врубленную юнцами по поводу дня рождения одного из них; из-за разлитого во дворе 'карасина', который 'завонял всю нашу жизнь и без того горькую и соленую, как морская вода'; из-за жестяного корыта, которое, будучи повешенным у входных дверей на ржавый гвоздь, упало посреди ночи и всех разбудило. 'Вешайте корыто у себя над кроватью!'…
Характеры при этих сварах сшибались, как когда-то бойцы на турнирах: у кого был меч, у кого — копье, кто махал булавой, кто просто защищался щитом, кто свистал саблей, а кто колол рапирой…
И все характеры, особенно женские, показывали себя в самой полной мере, когда дворовую красотку Полли ее парень, приезжавший на машине, чтобы отвезти девушку на Фонтан, вызывал поздно вечером, а то и ночью настойчивыми гудками, а иногда и мигающими фарами, устремленными сразу в три квартиры на первом этаже.
По утрам Полли, непричесанная, без помады и пудры, при одной сережке и в драном халате, отгавкивалась ото всех так, что мужчины, провожавшие ее по вечерам одобрительными кивками, только качали головами…
— Вообще, характеры — интереснейшая тема, — заметил тут дядя Миша, — но чтобы они по- настоящему проявились, нужна трагедия короля Лира. Мой же герой — всего-навсего синий алкаш Костя, укравший фехтовальный костюм.
Вот вам, кстати, два характера, жаждущие 'Короля Лира' и удовлетворяющие свои потребности мелкими Костиными прегрешениями (им тоже будет дано слово в спектакле).
Клара Моисеевна ради собственной безопасности и в целях сохранения миропорядка, как она его понимала, считала своего мужа Игоря дураком. И этим самым облегчила с давних пор и свою жизнь, и мужнину, ибо все сложные дела брала только на себя, Игорю ничего не доверяя. Муж поначалу, конечно, ерепенился, восставал (вставал, что называется, на дыбы, защищая мужское самолюбие), но после понял (мудрый человек!), что в звании дурака есть своя выгода. И горячиться перестал, за личиной дурака спрятался, даже рожу при случае корчил дурацкую, а там уж обделывал свои делишки как только мог.
