Он закончил танец, когда музыка над головой уже смолкла, закончил дробью каблуков, боясь, что собьется в тяжелых и больших для него ботинках.
Хлипкого ученика сварщика до этого дня не замечал никто, — сейчас к нему подходили и дивились:
— Ты, это, откуда такой?
— Умеешь!
— Смотреть не на что, а прямо как бес скачет!
— Артист!
— Во дают у нас сварщики!
Так Гриша попал сперва в заводскую самодеятельность, а немного погодя и в эстрадную группу Челябинской филармонии, которая разъезжала по всему Уралу. Он выходил на сцену под конец концерта, у него был сольный номер. На афише Грише Бронфману отводилась целая строчка: 'Сегодня и всегда — мастер художественного танца Джордж Браун!'
Номера он придумывал сам. Один из них назывался 'Футболист Парамонов'. Чтобы сделать его, Гриша ходил на матчи, где играл любимец челябинцев Митя Парамонов, подсматривал все ухватки спортсмена, все его особые движения — и выносил потом на сцену, куда выходил в футбольной форме. Танцор, 'стуча' степ, и 'бежал по полю' и давал пас, и получал мяч, и его сбивали с ног… наконец он получал пас издалека и забивал в броске на спину гол — на табло над сценой цифра 1 менялась на 2, а Гриша тем временем выбивал бешеную дробь подкованными каблуками. Надо ли говорить, что зрители (а по воскресениям болельщики) ревели от восторга!
Родители жили в войну, оказывается, недалеко от Челябинска, они узнали сына по шевелюре на афише — там уже помещали фотографию Джорджа Брауна.
Встречу Бронфманов невозможно описать, как не под силу слову одолеть мастерский степ — это, как говорится, надо было видеть…
После Победы семья вернулась в Кишинев.
Гриша как артист варился в собственном соку: мастеров степа было в Союзе немного, этот изящнейший вид танца был по непонятной причине не в чести. И то-то было радости, когда в 46-м на экраны страны вышел фильм 'Серенада солнечной долины'! Помните двух чернокожих ребят в длинных пиджаках и шляпах канотье, что танцуют там? Теперь наш степист смотрел на них, как на равных, то восхищаясь чем-то, а то и морщась.
После войны Джордж Браун разъезжал по западу страны, танцевал в городах Молдавии, в Киеве, Харькове, Одессе. Было ему чуть больше 30-ти, как степист, как артист он был на взлете.
Частную парикмахерскую бабушки Молки давно прикрыли, он с улыбкой вспоминал мелко наструганное мыло в витрине, уроки дяди Саши и гитару Мирчи — как далеко это все!
В Кишиневе отыскался еще один степист, Борис Малис, Гриша предложил ему станцевать вдвоем. Есть идея, номер будет называться 'Чистильщик сапог'. И вечерами, когда репетиционный зал филармонии пустовал, они, прекрасно споря друг с другом, начали выстукивать будущее выступление. Расходились поздно, по дороге домой, на ночной улице, под светом фонаря, Гриша добавлял к найденным на репетиции новые движения.
— А что если так?..
Но уже набирались в одну из этих ночей на типографских линотипах свинцовые строчки о безродных космополитах, о вреде для социалистической культуры 'музыки толстых' (Горький) джазе и фокстроте и таких буржуазных музыкальных инструментов, как саксофон, аккордеон (то ли дело наш баян!), банджо…
Обо всем этом Гриша узнал не в один день, а как и остальные, после, потом — потому что это была не случайная статья в 'Правде', это была долгая компания государственного идиотизма, по стране катилась тяжелая волна, заливавшая раскрытые ради дыхания рты.
А назавтра Гришу встретит в вестибюле директор и скажет, что в 'Правде' вышла статья о борьбе с низкопоклонством перед Западом… и подытожит сбивчивый рассказ:
— Мне уже звонили: что это, мол, у вас там за Джордж да еще Браун? Короче, Гриша…
— Короче нельзя, — ответил бывший степист, всегда любивший игрануть словцом. — Уж куда короче!
Гриша закончил свой рассказ — он растянулся на две продолжительные стрижки — и внимательно посмотрел на меня в зеркало. Вдруг забеспокоился:
— Знаете что — а ну зайдемте в нашу комнату.
В бытовке он усадил меня на диван, а сам встал передо мной, так и не успев избавиться от ножниц и расчески.
— Я подумал: что если вы мне не поверили? Тогда смотрите!
И мой парикмахер, вдруг, в одно мгновение помолодев лет на тридцать, легко и изящно подскакивая то на одной, то на другой ноге, отбивая каблуками только ему ведомую и доступную дробь, взмахивая ножницами и расческой, станцевал какую-то строчку, может быть, строфу из своей былой серенады… станцевал, задохнулся, сник, опустил руки.
— На большее… дыхалки… нет… Теперь вы… верите?
— Я и раньше верил, — ответил я.
…Что поделаешь — если ты степист — то уже не парикмахер, но если ты парикмахер — то уже не степист…
ЗАВЕТНОЕ СЛОВО В ГОРОДЕ СТА БОГОВ
— …просто ты перебрал отрицательных эмоций, — сказала мне жена, бывший психиатр, — они слетаются на тебя со всех сторон. Это еще не депрессия, — разъяснила она свои слова, — но ты можешь и в нее въехать. Иди-ка лучше на улицу и постарайся найти на ней хоть что-то хорошее. В конце концов там свежий воздух. Можешь даже пялиться на баб.
— Все красивые женщины Нью Йорка ездят в машинах, — сказал я, — а таким, как я, — достаются остальные.
— Ну, про 'достаются' ты бы промолчал, — посоветовала жена.
Про свежий воздух жена перегнула. Свежий воздух в Нью Йорке, где миллионы выхлопных труб?! Но что-то хорошее в нем должно же быть!
И я пошел на улицу, хотя очень не хотелось покидать диван. Жена вслед мне покачала головой. Она (психиатр, повторю) считает, что я окончательно расклеился, а вот уж она держит себя в руках. Ну, удается ей это или нет, знаю только я. За стены нашей квартиры мои наблюдения не выходят.
Итак, я, бывший инженер из бывшего Свердловска, ныне житель Нью Йорка, иммигрант по третьему году, вышел на улицу в поисках положительных эмоций…
Храбриться мне уже незачем, врать тоже не пристало. 'I am sorry, I am sorry! Excuse me, excuse me!' — это не для меня., буду говорить так, как привык. И думать так же. То есть, честно и, как писали недавно, не-пред-взя-то.
К витринам продуктовых магазинов я уже привык. К тому, что там все есть. Даже то, что нам и не снилось. И с тем освоился, что любое, в общем-то, блюдо мы в состоянии отведать. Даже, скажем, омара (лобстера) или устриц, о которых мы знали из французской литературы. И запить глотком кьянти из книг Ильи Эренбурга. Мимо витрин я уже прохожу не моргнув глазом.
Но вот вывески — их мои глаза (мое, уточним, сознание) никак не признают. Буквы чужие, слова чужие, взгляд от них прямо-таки отскакивает. Clothes horse, например, или Bagel hole. Нет знакомых, тех, что до боли: 'Хлеб', 'Столовая', 'Промтовары', 'Пельменная', 'Рюмочная', 'Комиссионный магазин', 'Закрыто на переучет', 'Закрыто и не знаю…'
Всё, всё на этой улице чужое, о каких положительных эмоциях может идти речь!
Теперь следующее. Лица. И снова не то и не те. Белые — но не той привычной 'белизны' (то зеленой, то красной), что у нас — по-другому белые: какого-то мультяшного цвета. Смуглые — невиданно,
