поймешь: что это, шутка? Откуда этот напряженный, банальный психологический трюк, не оправданный ни общим строем повествования, ни логикой обстоятельств, да еще поставленный в связь с коммунистическим воспитанием? Все эти претенциозные психологические выверты в романе, какая-то «воспаленность» общественного сознания героев попросту фальсифицируют подлинное живое горение нашей молодежи в работе и в общественной деятельности. Но, может быть, в книге блестяще изложена вся «производственная часть» и это с лихвой восполняет другие недостатки? (Ведь это все же роман прежде всего об овладении профессией, о профессиональном воспитании нового пополнения рабочего класса.) Нет, не блестяще. Роман Пермяка страдает в большей своей части тем пороком, о котором в свое время заметил Горький: о слесарях говорится так, что понятно одним слесарям. В других же местах романа «производственное обучение» ведется при помощи таких странных обиняков и перифраз, что становится уже не понятным никому. Например, во время урока-экскурсии мастер поднимает с земли кусок руды и возглашает: «Яйцо!» Это, оказывается, значит, что руда — это яйцо, из которого «наседка»-домна должна вывести «цыпленка»-металл. А когда учащиеся собираются обсудить изобретение своего товарища — автомат для выделки рыболовных крючков,— то мастер-наставник рассказывает им притчу про то, как однажды он на реке закинул удочку, а червя вместе с крючком на лету перехватила птица: «сейчас эти крючки получили иносказательное, обобщающее значение. Если они зацепят что-нибудь неожиданное… то мы будем считать достигнутой главную цель конференции, забрасывающей крючки в технику будущих дней». Если бы все эти «бабушки с недостатками» и «крючки в будущее» были взяты нами из литературного шаржа — все было бы на своем месте и даже талантливо. Но персонажи Е. Пермяка произносят эту смешную чепуху со значительным видом, без всякого юмора. Стремление автора к фальшивой лакировке жизни, к созданию второй, «исправленной натуры» проникает до деталей. Тут есть ряд моментов просто невыносимых. Вот на железнодорожной станции провожают молодежь в ремесленное. Ребята заходят в буфет и с преувеличенной смелостью заказывают… сидр. И, в то время как они пьют «сладко-кисловатый… шипучий яблочный напиток», раздается елейный голос автора: «Никто из присутствующих не обвинил ребят в этом первом шаге самостоятельной жизни. Да и что было предосудительного в нем?» А мы-то подумали было, что это сидят запойные пьяницы, отвергнутые обществом!.. Между прочим, насколько легок переход от пасторали (персонажи которой читают Лукреция и не пьют ничего, кроме сиропов) к прямому безвкусному натурализму, к вульгарности, показывает следующий эпизод романа. После двадцатипятилетнего необъяснимого, но «строго идейного» раздора в романе мирятся два старика — Мефодий Солодов и дед Андрея Чиграшова, Поликарп. Для этого им всего только понадобилось «раздавить» известный снаряд, «в просторечии именуемый «чекушкой», — осведомляет нас автор. И вот только что являлся перед читателем иконописный облик старейшего славного мастера, изящного старца, в котором даже нос «картошкой» был «пропорционален и красив», и вот уж этот «отец Мефодий», спотыкаясь, бредет в обнимку с дедом Поликарпом по главной улице, и раздается хриплое «Шумел камыш, деревья гнулись…». Впрочем, автор остается верен себе и в этом случае. Сейчас же следует успокаивающее: «Никто не осудил этих уважаемых всеми стариков за то, что оба они были под хмельком… Да и были ли пьяны они? Может быть, им обоим хотелось быть пьяными, потому что радость встречи была так хмельна…» и т. д. В каждой порядочной рецензии полагается специально говорить о языке произведения. Но ведь все, о чем мы писали выше,— это ведь и есть «язык». Остается добавить только, что в романе «Драгоценное наследство» между читателем и содержанием, условно говоря, поставлен такой нелепый и тоскливый частокол авторской речи, сквозь который, как щель, едва-едва угадываются очертания лиц, картин, событий, о которых говорится. Язык буквально пестрит такими уродствами, которых нельзя прощать. Здесь можно набирать горстями трюизмы, несообразности, безвкусицы, ошибки: «волшебное сочетание звуков», «красочная документальная повесть», «мелкорубленое староуральское мастеровое благополучие», «они вынуждены пренебречь своей грациозностью во имя желудка», «мать старалась утвердить себя в этом нормальном для молодого человека выборе профессии», «он был очарован ее внешностью», «причитания Поликарпихи вылились в импровизацию», «теория — дочь практики и одновременно ее мать», «всякая ломка, совершенствование, изменение могут осуществляться только теми, кто хорошо знает ломаемое, изменяемое, совершенствуемое», «он имел свою точку зрения и свое «я», «красота Вари, как духовная, так и физическая». Здесь и афоризмы в стиле Козьмы Пруткова: «каждый человек в душе — охотник» и т. д., и т. д. Даже в самых терпимых местах романа — в описаниях уральской природы — вдруг рядом со «старым лешим с мохнатым человечьим туловом» встречаются «экземпляры лиственницы» — явная языковая бестактность. Мы не можем судить, «беда» или «вина» писателя Евгения Пермяка, что он «вывел в люди» такую плохую, из рук вон плохую книгу. Но нельзя распространять в среде читательской молодежи даже золотом тисненную халтуру — это пустая трата ценностей. Правда, другого вреда, кроме материального, книга не принесет: читатель отвернется от этого суррогата художественной литературы. «СПУСКАЯСЬ С ГОР…» Так названо в новом сборнике стихов и поэм Ованеса Шираза одно из его значительных стихотворений, образно описывающее путь, которым иногда идет поэзия: с вершин одиночества — в долину, к людям, от высокопарности — к простоте поэтических даров… Признаемся, что с творчеством этого видного армянского лирика мы не были до сих пор достаточно знакомы и не могли даже предположить, с какою цельностью и, так сказать, пластичностью запечатлен в нем самый дух поэзии в этом ее течении с гор в долину. Весь облик поэзии Ованеса Шираза с ее непосредственностью и силой чувств, яркой образностью, с постоянным внутренним движением представляется нам как бы потоком, летящим с гор, разливающимся в ручьи и глубокие заводи. В стихах Ованеса Шираза бурная стихийность, безудержность поэтического высказывания сочетается с верностью традиционному языку армянской поэзии. Особенно видно значение для Ованеса Шираза классической лирики Исаакяна; иногда это, по- видимому, даже стесняет прямой поэтический порыв или придает ему некоторый отпечаток безличности… Но в прямом или иносказательном виде, современных формах или в форме старинной газеллы — поэзия Ованеса Шираза полна взволнованных раздумий о путях поэта к людям, о месте поэзии в сегодняшней действительности, где, как известно, «лирика в штыки неоднократно атакована…» И может быть, внутренняя потребность поэтически согласовать это непосредственное выражение щедрого лирического дара, откликающегося на все вокруг, с той человеческой ответственностью, которую несет в наше время поэзия, — это и составляет основной пафос творчества армянского поэта. У Ованеса Шираза есть стихотворение, которое в чеканной форме выражает его представление, так сказать, о природном ранге поэта, о его отношении к своему творчеству, о месте его в человечестве: Касаясь подножьем весенней земли, Он купол свой поднял за облако синее, И тени на снег Арарата легли, Чем выше его голова, тем красивее. Поэт, к высочайшим вершинам стремись, Будь честным и мудрым, гордись своей силою. Чем дальше напевы твои разнеслись, Чем звонче, чем выше они, тем красивее…
