поймете, что это тюльпан, какие — увы! — не произрастают на реальной житейской почве. Там есть и девочка, вполне под пару нашему вундеркинду, настоящая и мудрая дева Феврония. Неизвестно, чему и как она учится и нужно ли ей это при ее разуме. В романе она озабочена прежде всего политическим и моральным перевоспитанием своих братьев, в которых сильны пережитки прошлого. В этом направлении она действует и личным примером («Гутя не считала возможным для своих лет носить золотые часы») и ведет генеалогические разведки, отыскивая корни морального зла в ее роду. В «Мыслях про себя» она записывает такие чарующие детской свежестью слова: «Вася в третье поколение перенес дедовские (по папе) отголоски. Вася, не замечая сам, является отголоском того, что было противно моей маме и, конечно, мне». Естественно, что когда на детском балу (иначе не назовешь описание новогоднего вечера в ремесленном училище) эти чудо-дети танцуют полонез, то об этом нельзя сказать иначе, чем такими словами: «На них нельзя было не обратить внимания. Не только потому, что их лица были свежи и прекрасны, как их возраст (!), но и потому, что они, может быть, не думая, образуя шаги друг с другом, говорили всем своим существом о величайшей дружбе и взаимном уважении двух равных половин человечества» (с. 159). Не будем останавливаться на том, что от этой тирады тоненько тянет пошлостью, скажем лишь о простой грамотности. Что такое «не думая, сообразуя шаги друг с другом»? И что это за «лица прекрасные, как… возраст»? Многие стороны жизни, быта советских учащихся, простых рабочих ребят, носят в романе какой-то экзотический колорит. Андрюша Чиграшов (тот, что читает Лукреция) — еще и страстный голубятник. И переписку с родной деревней он ведет не каким-нибудь «прозаическим» способом, а через почтовых голубей, которых регулярно шлет из ремесленного училища на родину. У другого мальчишки старший брат — стахановец — содержит специально для него целый парусный корабль под каким-то уж очень не мальчишьим названием «Милый брат», — даже здесь Пермяк не придумал чего-нибудь живее! На новогоднем вечере ремесленники переодеваются в… фавнов и в концерте училищной самодеятельности последним номером «большого каскада ослепительно ярких зрелищ» смотрят… живую картину по полотну Репина «Пушкин на экзамене в лицее». «Оживший Пушкин» обращается к залу со стихами, которые начинаются: Как любо вновь мне оживать Здесь, в стенах нового лицея, И вас друзьями называть… Жив, молодежь, в твоем лице я. Воспроизведя эти строчки, автор уже совсем теряет чувство юмора, предоставляя одной из слушательниц таким образом реагировать на них: «Гутя в оцепенении… слушала ожившего Пушкина, говорившего на таком родном и дорогом языке, какого нет и не может быть лучше на всем белом свете». С последним позвольте не согласиться! Думаешь, зачем автору понадобилась вся эта легкомысленная ерунда с «Лукрецием», «фавнами», почтовыми голубями и «новым лицеем», — и не находишь ответа. Ведь это просто катастрофическое незнание жизни, учебы, работы живых людей, советских ребят, подмена прекрасной атмосферы детства пошлой переводной картинкой. Мы много говорим о частом неумении писателей увидеть подлинные трудности и противоречия в действительности, о замене конфликтов — эксцессами. Писатель Евгений Пермяк решает эту проблему просто. В ремесленном училище, видите ли, «борются две линии» в руководстве: одна — линия директора Полозова, стоявшего за строгую дисциплину и порядок, непонятно почему осуждаемая, и якобы другая — непонятно почему противопоставляемая первой и заключающаяся в том, чтобы придать воспитанию разносторонний характер, связать коллектив училища с жизнью всего рабочего города. Такие основные, принципиальные вопросы воспитания молодежи решаются у нас не на местах, не единолично, а в зависимости от того, какой директор стоит во главе. Мы не вправе, впрочем, утверждать, что в руководстве любым коллективом не могут возникнуть этого рода споры и столкновения. Но мы уверены, что раздутость и фальшивый мелодраматизм, который придан этому «конфликту» в романе, служит маскировкой полного неумения видеть действительную борьбу, реальные человеческие сложности в среде учащейся молодежи. И каким нелепым образом решает свою мнимую задачу автор! Директор вызывает к себе пятнадцатилетнего Андрея Чиграшова, которого считает вождем «оппозиции», и распекает его невероятным, диковинным образом: «Геннадий Иванович приблизился к Андрею, и рука его сделала непонятное, судорожное движение» (стукнуть его хотел, что ли?). «Послушай, ты… Однодневный герой серьезничающего мальчишества… Тебе не кажется, что ты всего лишь мушка? Каких тысячи… Мушка, попавшая в луч общественного внимания… Попала мушка в луч и зазолотилась на свету. Зазолотилась мушка и вообразила себя золотой и необыкновенной…» Вслед за этим директор в бешенстве пишет приказ об исключении Чиграшова из училища (что как-никак противоречит самому уставу училищ трудовых резервов). Такого тяжелого чудака автор рекомендует как очень умного и опытного воспитателя-коммуниста, совершившего небольшой педагогический просчет, но из желания добра же. Поэтому после двух страниц смехотворной внутренней борьбы и «бесед со своей совестью» (в первом издании он еще ронял на писанный его рукой приказ покаянную слезу) директор глубоко осознает недостатки своей «политики» в училище, прощает Андрея и фанатично наказует самого себя тем, что добровольно уходит с «опозоренного» им поста. Смешнее всего, впрочем, что через несколько страниц этот кошмарный инцидент уже полностью исчерпан. Уходящему на покаяние директору в училище устраивается своеобразный «прощенный день» с приветственными адресами, подарками и поцелуями коллег. И даже в наиболее потерпевшем при старом правлении Андрее Чиграшове «проснулись самые теплые чувства к Геннадию Ивановичу». После этого автор восклицает: «Какой маленькой и нелепой представилась Андрею его ссора… Какой мелочью была она в большой жизни настоящего хорошего человека!» Мы от себя добавим: что и требовалось доказать. Нужно заметить, что вообще проблема отрицательного и положительного в человеке представляется Пермяку очень простой и домашней. Своеобразной комической формулой его на этот счет можно считать следующие слова: «Куда денешься? Поликарпиха — бабушка. Бабушка дорогая и горячо любимая… С недостатками бабушка… Но бабушка… С нею нужно считаться и найти извинение ее заблуждениям. И одна ли она такова?..» Видимо, считая, что «никуда не денешься» и что «все таковы», автор «Драгоценного наследства» находит извинение и для хапуги-летуна Мартына Кособродова, для псевдостахановца, убогого честолюбца Василия Кособродова. Все хороши, и сказать нечего… Поразительно пустым и вымученно-напыщенным является в романе внутренний мир героев. Характерна здесь полная потеря ощущения живых, здоровых психологических пропорций у персонажей романа. И особенно у его главного героя, простого рабочего паренька. Например, он приходит в патриотический экстаз в момент совершеннолетия, получая паспорт; он заболевает белой горячкой на почве самокритики и сладко разнеживается, когда товарищи оказывают ему доверие и выбирают комсоргом. Естественное для советского человека преобладание именно общественного сознания, подъем гражданского чувства в народе примитивно передавать, как это делают иногда, таким образом, что человек не может вроде просто пообедать, а обязательно должен подумать что-нибудь о «нашей высокоразвитой пищевой промышленности, максимально удовлетворяющей народное потребление». Не нужно приводить к абсурду честные и органические чувства и мысли советского человека. Например, известно, что настоящий советский молодой человек не отрывает своей судьбы от судьбы своих товарищей. Но у Пермяка и это проявляется в нелепейшей форме. Директор поздравляет ученика с днем рождения. И разыгрывается странная сцена: «Товарищ директор, разрешите поблагодарить вас от имени одиннадцатой ученической группы за внимание, оказанное нам». — «Почему же… от имени группы и нам?» — «Так меня бы, без группы-то, наверно, и не заметили…» Просто «спасибо» и от первого лица Андрей ответить не имеет права. Это «антиобщественно»… До какой пошлой небывальщины здесь может дойти дело, говорят те страницы романа, где Андрею Чиграшову — комсомольскому вожаку, горячечно рефлексирующему на тему, есть ли в нем еще недостатки или нет,— является в бреду некто вроде карамазовского черта, вобравший в себя все «буржуазные пережитки» двойник с его вечным сардоническим «Ха-ха!». Это совершенно неожиданное место при чтении попросту озадачивает. Никак не
