свои существенные радости и обиды. В. Смирнов очень поэтично и несентиментально изобразил мир Шуркиного детства, начиная от облика вещей, окружающих его в крестьянском быту, и кончая первыми серьезными впечатлениями, связанными с народной судьбой, рознью богатых и бедных, с отзвуками революционной борьбы, по-особому преломленными в чутком детском сознании. Было очень радостно вместе с маленьким героем «открывать мир» со всеми его новостями, волшебными неожиданностями, со всем тем жгуче интересным, что дарит человеку детство, даже замкнутое в околице неказистой деревеньки. Вместе с Шуркой пустились мы тогда в путь за сказочным счастливым посошком, который, по наивной детской вере, может исполнить любое желание, если крепко постучишь им о землю, и сделать так, чтобы всем вокруг хорошо и весело жилось. Автор сумел посмотреть детскими глазами не только на мир типично «детский» — с играми, ссорами и забавами, но и на окружающий героя мир серьезных, больших жизненных событий и тревог. В книге В. Смирнова мир, открывающийся Шурке, в сущности, суров и сложен: это 10-е годы XX века, преддверие войны и революции, это русская деревня столыпинских времен с ее социальными противоречиями. В первой книге В. Смирнов нарисовал целую вереницу «взрослых» персонажей, воплощающих движение большой жизни вокруг героя: мужики из Шуркиной деревни, сельский лавочник Устин Павлович, помещичий управляющий, питерский рабочий-революционер Афанасий Горев, богомолки и проезжающие… Целая живая, движущаяся панорама русской дореволюционной деревни, и в ней большой, глубоко симпатичный образ простого человека, жарко верующего в народную правду. От этого и весь строй повести, несмотря на страницы, описывающие мужицкие тяготы и бедствия, светлый, мажорный, утренний. Сейчас перед нами вторая книга повести «Открытие мира». В ней другие времена, новые картины жизни. Ее герой вырос, он ходит в школу. В доме он как бы за хозяина: отец Шурки в солдатах. Над миром шквалом идет война. И «второй круг» своего детства, связанный с трудовой самостоятельностью, со школой, с первыми прочитанными книгами и даже с детской влюбленностью в рыжую Катьку Растрепу, Шурка проходит рядом с большими событиями народной жизни, доходящими раскатами до родного, затерянного в русских полях села над Волгой. Многое из того хорошего, что было в первой книге повести, счастливо сохранилось и в ее продолжении. Прежде всего реализм, художественная точность и поэзия изображения картин народной жизни, увиденных как бы подлинно детским взглядом — ясно, пытливо и со всей силой первоначальных впечатлений. Родная Шуркина деревня очень переменилась с начала германской войны. Голодно, пусто, невесело. «Батьки» все на войне, дома остались только больные да калеки, а «мамки» озлоблены и прибиты нуждой, непосильным трудом и одиночеством. Мир, недавно открывшийся Шурке, помрачнел и насупился. Нет больше в повести пестрых, шумных, веселых картинок, подобных «гулянью на Тихвинской» из первой книги, или полных света сцен рыбалки и грибного похода с отцом в дальний лес. Только в воспоминаниях героя живет счастливое, оживленное, прекрасное лицо матери, когда давно, в последнее перед войной лето, во время сенокоса застал ее свежий дождь, и «весело было тогда глядеть не отрываясь на мать, как она платком, фартуком, ладонью старается вытереть насухо лицо и шею и не может; под руками у нее бегут и бегут, словно балуясь, озорные бусины, и в ушах непокорно вырастают новые серьги-капельки, еще краше прежних…». Все то, на что было так радостно глядеть когда-то Шурке в родном доме, во всей знакомой округе, теперь стало иным, отчаянно-тоскливым. В. Смирнов проникновенно передает эту крестьянскую вдовью тоску по близким, ушедшим на войну, по мирному страдному труду. В ряде сцен второй книги звучит как бы сама печаль простой души, подвергнутой обиде и насилию. Одна из лучших глав повести, которая называется «Бабья складчина», рисует горестно-веселое гулянье женщин- солдаток, во время которого простые, замученные заботой и нуждой «мамки» кажутся Шурке красивыми и печально цветущими, «как поздние георгины». Мир открывается Шурке все шире и содержательнее. Он уже страдает душой за обиды и бедствия всего «русского царства». Он прислушивается к речам мужиков и старается понять, почему они подчас откровенно издеваются и над войной, и над царем, и над его слугами, а настоящей правды ждут совсем с другой стороны — от каких-то «большаков», похожих на рабочего-«питерщика» Афанасия Горева, «смутьяна», как называл его барский управитель. В. Смирнов, нигде не переходя границы восприятия незаурядно пытливого мальчика, показывает исторически конкретные примеры развития сознания крестьянства накануне революции. Особенно значительны в этом смысле споры, слышанные Шуркой, между крестьянами о войне, о жизни, а также глава, описывающая сельский сход, созванный для вербовки крестьян на рытье окопов. И здесь опять реализм народной сцены, и в то же время нигде не нарушена правда восприятия маленького героя книги, своеобразие этого восприятия. Шурка, возбужденный и заинтересованный всем происходящим, увидел самое главное. Он увидел, как встали друг против друга с одной стороны волостной писарь, «похожий на лягушку, с какими-то белыми, навыкате пронзительно-беспощадными глазами», и «незнакомый военный человек в шинели с серебряными погонами и пуговицами», такой грозный и такой беспомощный, знаком могущества которого осталось только напоминающее звук боевой трубы… сморкание в платок: тру-ру-ру! А с другой стороны Шурка увидел «палисад мамок» и «стену мужиков» — целую мужицкую крепость. «Не пошатнется стена, не качнется палисад, трещинки ни там, ни тут не найдешь… стена каменная, давнишняя, обросла бородой, точно мохом. Ничем эту стену не прошибешь, нет такой силы на свете». И все-таки довелось Шурке убедиться, что такая сила нашлась. Пока мужики стояли стеной, ватагой, писарь и военный человек были бессильны против них, а как только разбрелись поодиночке, каждый за себя, так и осилило их начальство. Часто Шурка видит то, чего не замечают взрослые, что не бросается им в глаза. Поэтому самые заурядные, обычные впечатления и происшествия предстают в повести в свежести и новизне. Есть в ней ощущение удивительности обыкновеннейших вещей: знакомых человеческих лиц, простых речей, природы — облачка в небе, солнца на закате,— скудного быта и уюта, вкусного куска хлеба, ручьевой водицы, стен родного дома, сонного бормотания младшего «братика», материнской ласки. При этом мир, в котором растет Шурка, реален, зрим, лишен нарочитой детской утонченности. Шурке с детства приходится ломать голову над обыкновенными житейскими вопросами: как бы сегодня посытнее пообедать, как бы лучше помочь матери по дому и не заработать при этом «деру». И однако, мы помним, как со всем тем вошла в душу мальчика таинственная сказочка о волшебном посошке, который может сделать человека счастливым. Шурка верит в чудо. Живя среди людей, в жизни которых мало счастья, слушая жалобы и проклятья, Шурка мечтает о какой-то неведомой силе, которая может пособить мужикам и ему самому. Мальчик с детства слышит слово «правда», видит, как люди вокруг страстно ждут прихода этой правды, и ему кажется, что самое главное — узнать, где она записана, и потом отважно добыть ее для других и для себя. И как истинно по-детски соседствует в его душе героическое и тайное намерение бежать на войну вместе с незаменимым другом Яшкой Петухом (а может быть, если не застыдят, и с Катькой Растрепой), чтобы спасти от вражеского нашествия родной край, с несбыточной мечтой о необыкновенной жизни, когда можно было бы сегодня досыта наездиться на салазках и наваляться в снегу, а завтра идти в лес по грибы или купаться в Волге. В. Смирнов тонко намечает в ряде эпизодов новой книги, как изменяется, становится осознаннее и по-мужицки серьезнее взгляд Шуркиных глаз, как по-новому видит он мир. Это замечательный рассказ о пленных австрияках, которых Шурка только что с детской жестокостью ненавидел и дразнил, но вдруг, увидев, что кто-то из них до ужаса похож на Шуркиных же соседей — мужиков — и что, значит, между ними почти нет никакой разницы, он в смущении сунул кусок хлеба врагу, покусившемуся на «русское царство». В другой раз Шурка услышал слова деревенского пастуха
