Но голову низко склоняй, о поэт, Людей не встречая улыбкой спесивою, Пусть волосы в белый окрашены цвет, Чем ниже твоя голова, тем красивее. (Перевод И. Снеговой) Одна из важных сторон лирики О. Шираза — та, что родила в этом стихотворении классический образ Арарата, который «купол свой поднял за облако синее», и соответственный образ поэта, «напевы» которого охарактеризованы словами, говорящими о мудрости, силе, звонкости и высоте, соизмеряемых с величием снежной вершины. Это высокая, торжественная лирика, обнимающая образы земли и неба, относящаяся к человечеству и мирозданию, жизни и смерти, опирающаяся на вершины гор и касающаяся звезд. Ее образность и интонация тяготеют к классической натурфилософской или гимнической поэзии с ее возвышенными или восторженными речами и величественными олицетворениями. Недаром в поэзии О. Шираза мы встречаемся даже с как будто бы давно исчерпанной до дна, но, оказывается, все еще поэтически плодотворной библейской тематикой. Поэма О. Шираза «Библейская легенда», в которой поэтически переосмыслена в сущности совсем не мистическая, а титаническая легенда о сотворении мира и человека, дала выход его темпераментной и насыщенной образности. В этой необычной по содержанию поэме бог-творец, создав мир, полный света и радости, задумал передать ему и свою неизмеримую скорбь. Но его тотчас охватило сомнение: «Кто муку великого стерпит?» И сначала он обратился к цветам, птицам и живым тварям: Он вонзил в них колючие жала скорбей… И померкла их страстная радость, и дико Возопили цветы, оказавшись слабей, Чем он думал, и чахли от стона и крика! Речи птиц стали странно безумными вмиг… Как сгоревшие, маков сердца почернели… У зверей не тогда ли отнялся язык? Этой муки не выдержав — онемели!.. И творец, пожалев их, отдал свою нестерпимую муку сначала горам, но твердыни гор застонали и пролились рыданием рек и разверзлись глубинами вулканов; поля, к которым вслед за тем обратился он, «всколыхнулись, подобно волнам», и «раны открылись на них»; не под силу была скорбь создателя мира также и океану, в который он метнул «первозданную молнию боли и горя»… И тогда «злосчастный удел» перешел к небесам, «у которых нет ни дна, ни предела»: Их проклятие молнией ринулось вниз, В неповинную землю ударило грозно, — И едва не скатившийся месяц повис И застыл безутешною градиной слезной… Сколько звезд из семьи оскорбленных светил Обернулись кометами, сбитые с круга! . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . И, разрушив гармонию звездных миров, Боль наполнила всю глубину мирозданья. (Перевод А. Адалис) И только человек — один он — сумел победить бога, несущего скорбь. Все невыносимые муки — и страх смерти, и отраву любви, и боль несовершенства — все победил человек, ставший выше бога, гордо заявляющий в конце поэмы о себе: «Бог — это я!» Нельзя не отдать должное вдохновенной силе этой поэмы, ее трагическим образам, гиперболическим картинам, в которых воспевается могучий дух человечества, испытуемого всеми скорбями мироздания, но идущего через вековые труды и страдания к счастью, к победе над темным космосом. В то же время здесь обнаруживается характерное для поэзии О. Шираза незнание какой-то меры и предела, за которыми подлинную поэзию вдруг оттесняет вдохновенная риторика. Наряду с поэтически сильными картинами, рисующими вселенскую муку, на которую обрекло божество весь мир, поэма содержит картины нынешнего процветания человека — «царя природы». И здесь поэтический уровень произведения резко падает. Величавым слогом поэт воспевает «атома дивные тайны», и сам человек является у него уже в ином, несколько неприятном качестве — «восхищенный собою самим без предела». Прочитав такие стихи, мы уже подготовлены к тому, что поэт может говорить и о себе в высокопатетических тонах: Я — поэт. Я вечностью рожден. Вскормлен я землей и небесами. Звезд язык… знаком мне с детства он, С птичьими знаком я голосами… (Перевод В. Тушновой) Эта рекомендация в известной мере оправдана. Однако этот традиционный образ поэта-мудреца, заставляющий вспомнить, например, в русской поэзии хотя бы державинского «Лебедя» («Лечу, парю — и под собою моря, леса, мир вижу весь») и, конечно, многое другое, — этот в значительной мере условный и старомодный образ имеет и другую, невыгодную сторону. На таком уровне поэтического отношения к миру, в таком блистательном ореоле поэту легко в наши дни впасть в отвлеченный, картинный пафос, далекий от реальной жизни. Положение «поэта-мудреца», о котором поразительно было сказано: «С природой одною он жизнью дышал, ручья разумел лепетанье… Была ему звездная книга ясна, и с ним говорила морская волна»,— обязывает действительно все «разуметь» и во всем слышать живой голос. Поэтому, сказав о себе: «Я — поэт. Я вечностью рожден», — Ованес Шираз в своей высокой лирике философствует уже по каждому, даже несущественному поводу. Но в таких случаях высокая поэзия чувств становится чисто словесной поэзией (насколько об этом можно судить по переводам), и стих Шираза, столь часто патетически глубокий и яркообразный, делается абстрактным и маловыразительным. Виною тому отсутствие в таких местах подлинно глубокой мысли, которой бы соответствовал «высокий» образный строй высказывания. Вот, например, странное стихотворение, в котором говорится о том, как поэт однажды в поле увидел череп возле оставшейся после боев воронки; в нем, в этом черепе, свил себе гнездо мирный жаворонок… И вот какое восклицание вызывает этот факт у поэта: О, жизнь! Она и здесь себе находит кров. В том мертвом черепе ее гнездятся дети, Меж тем как тысячи живущих черепов Готовы сеять смерть и гибель на планете! (Перевод Л. Гинзбурга) Какое вымученное глубокомыслие в двух последних стихах! И что это за «живущие черепа» (если только не переводчик здесь виной)? Подобный же ложный пафос есть и в стихотворении «Пусть не будет могилы нигде у меня…», которое содержит просьбу не носить мертвому поэту цветы, так как нет смысла «для мертвого губить их свежесть, красоту и цвет…». Все это еще не мысль, но лишь первый, самый первый лепет рождающейся мысли, облеченный, однако, в форму лирически-философского афоризма или рассуждения. Чувствуется, что тяга к традиционно- приподнятому поэтическому воззрению на мир (чаще всего — оправданная, органическая) иногда как бы делается тяжкой обузой для Шираза, и тогда образ поэта, который «вечностью рожден», неизбежно становится объектом читательской иронии. Но вновь на подлинные высоты поэтического вдохновения подымается поэт в стихах о родине. Здесь поэт подчас забывает свой «звездный» язык и речь его звучит по-другому: мы слышим и немудрствующую, самозабвенную любовь, и горечь сыновней тоски, и боль ран, и нежность, с которой говорят лишь о любимой женщине. Армения — «прекрасный Айастан» — возникает в
