Сморчка, давнего его знакомца, почти волшебника, знающего все травы, цветы и голоса птиц, поэтические слова о человеке, который «всю землю украшает своими руками, и сам он, душа его — красота неписаная… И австрияк, и русский, и немец — одинаково люди… разного племени, да одной жизни». На воинственного Шурку эти слова о человеческой душе действуют смиряюще. Ему страстно хочется в этот миг, чтобы необыкновенный пастух сказал одно «колдовское, ему известное словечко… и все, как в сказке, враз переменится в жизни: отец вернется домой, все солдаты возвратятся здоровеньки. Бог с ней, с войной. Не надо Шурке серебряного крестика». Большое место в жизни героя теперь занимает школа. Чудесны страницы повести, рисующие занятия в классе, когда на вопрос учителя подымается целая «березовая рощица» ребячьих рук и учитель Григорий Евгеньевич, «посмеиваясь, прохаживается в этой роще, между партами, будто ищет грибы». Удачен и живой образ самого учителя, честного и все время как бы растроганного интеллигента, обожаемого своими учениками. Это он является «богом» того нового, необыкновенного мира, который открылся Шурке в страницах книг, в описаниях далеких стран, приключений и подвигов. И, однако, хотя этот новый Шуркин, воображаемый мир богаче, нежели прежний, и таит в себе массу очарования, нам, вспоминая Шурку первой книги, становится чего-то очень жаль. Там был совершенно своеобразный детский облик, маленький, волшебный и в то же время абсолютно реальный мир. Здесь же проступают подчас весьма традиционные черты мальчишки книжника и выдумщика, обчитавшегося историями сыщиков и мореплавателей. И насколько прелестной и непритязательной, подлинно поэтичной была игрушечная крестьянская «домушка», в которой когда-то прятались Шурка и его подруга, настолько же невыразителен, обыкновенен во второй книге «необыкновенный» книжный мир, завладевший его фантазией. В сущности говоря, это только перечисление, калейдоскоп имен обычных героев мальчишеского воображения, героев, в которых играют Шурка и Яшка Петух. Причем здесь явно потеряно чувство меры. Петр Великий, Иван Первопечатник, Тарас Бульба, Шерлок Холмс, Антон Кречет, Стенька Разин, капитан Гаттерас, Робинзон, Гулливер, наконец, Иван Крючков — право, во все это сразу играть немыслимо даже при самом буйном воображении. Повествование в первой книге «Открытия мира» было очень органичным с художественной стороны. Нигде невозможно было отделить восприятие героя, глазами которого был увиден мир, воссозданный в повести, от какого-то «бокового» взгляда на самого героя: автор как бы не чувствовался, не чувствовалось его «взрослое» снисхождение к забавному миру малышей. Во второй книге — увы! — появились подобные искусственные места. Такая чуждая интонация есть, например, в описании «сражения» маленьких героев с фантастическими книжными врагами — «сыщиками, боярами и немцами», у которых они ловко «сшибали башки»: «Вражеские головы, в отличие от голов обыкновенных людей, росли на ивовых прутьях и были несколько похожи на листья… Насытившись местью и щедростью, атаманы сошлись за кустами ивняка и без особого труда вновь стали Шуркой и Яшкой». Нужен ли этот авторский иронический комментарий, повторяющийся в ряде мест повести и разрушающий иллюзию, на которой чудесно держалась вся книга, написанная почти полностью как будто от лица ее маленького героя? Хочется, чтобы в дальнейшем художественная сила повествования, начатого В. Смирновым, не падала ниже лучших мест уже прочитанной книги. А здесь есть и великолепные сцены, вроде упомянутой уже главы «Бабья складчина», и много чудесных, запоминающихся, как будто бы в самом деле увиденных нами картин жизни и тонких художественных описаний. Когда по мирному селу, где жил Шурка, проводили колонну пленных австрийцев, стоял мрачный морозный закат. «Вокруг все было огненно-багровое: снег, избы, люди, как на пожаре или на войне. Даже пар, валивший от лошадей, горел и дымился. Шурку била ледяная дрожь…» Как будто в далекое волжское село вошла сама война, разъяренная, кроваво-огненная, уничтожающая. Повесть «Открытие мира» не закончена. Ее героя ожидают новые и новые впечатления, новые радости и беды, новые открытия, потому что впереди жизнь. В «ЗОНЕ КОМФОРТА» «Книги имеют свою судьбу», — сказал поэт. Роман Евгения Пермяка «Драгоценное наследство» тоже имеет свою судьбу. За последние два года он издавался два раза. В первый раз это произведение получило на редкость дружную отрицательную оценку читателей и критики. Но даже в самых крайних отзывах была ошибка: с романом считались как с произведением, принадлежащим художественной литературе, рассуждая о сюжете, характерах и т. д., тогда как естественнее было рассматривать его под каким-то другим углом зрения. Литература и искусство должны же быть прежде всего искусством, то есть областью высочайшего и вдохновенного умения, красоты, меры и беспрепятственной правды, и сейчас особенно неприятно видеть вместо романа размалеванный лубок. Есть в биологии такое понятие «зона комфорта». Так именуют счастливое стечение обстоятельств, при котором в организме вполне свободно происходит теплообмен; это, так сказать, атмосфера приятной теплоты. Нет ничего легче для писателя, как избежать всяких излишних тягот и непоэтических осложнений для своих героев, поместив их прежде всего в такую «зону комфорта». Действие романа «Драгоценное наследство» развертывается на Урале, в уральском промышленном центре, в деревне, в стенах ремесленного училища сталеваров. Герои его — ребята-«ремесленники», рабочие, колхозники, а также в качестве принудительного ассортимента один академик и один генерал. Но напрасно было бы думать, что ремесленное училище, описываемое в романе, — это анормальное» РУ, благоустроенное и удобное. Это почти утопический дворец с поражающими воображение плавательными бассейнами, двусветными залами и роскошными действующими моделями шахт и домнокомбинатов. Деревня Чиграши, откуда вышел главный герой книги Андрей, — это не обычная уральская колхозная деревня со всеми ее достижениями и трудностями, а непременно миражный агрогород с парусными лодками на искусственном водохранилище, «своим» сельскохозяйственным училищем, с городским водопроводом, с полным отсутствием заботы о хлебе насущном и с председателем колхоза, которому, ввиду его такой роскошной жизни, только и осталось мечтать о «местном Волго-Доне». Естественно, что в таких условиях не могут существовать люди обыкновенные, нашего полета, средних способностей и непритязательных внешних качеств. В пасторали не может быть ничего, что не ласкало бы чувства. Поэтому, например, персонажи романа все писаные красавцы и красавицы и не устают признаваться в этом себе и другим. Здесь о разных людях обоего пола говорится одно и то же: «Красавица Васюта, ныне бабушка Поликарпиха», «Варя была для него образцом красоты, единственной и неповторимой», «В старом мастере было необыкновенно красиво все: и седая борода… и нос картошкой. В нем все было пропорционально и красиво…», «Машенька… была немного сутула, и это казалось хорошим дополнением к ее широким плечам и полноте, которая тоже украшала ее», «Идеалом сложения человека для Андрея было Кузькино телосложение», «Красота Гути олицетворяла черты национальной русской красоты» и т. д. На жизненном пути персонажей романа не стоит никаких реальных трудностей. Там деревенский мальчик, уверовавший почти с пеленок в свою сталеварскую звезду, ничем не понуждаемый, исключительно ради этой звезды, бросает общеобразовательную школу, где он был лучшим учеником, и затем в городе — в промежутках между чтением Лукреция (!) и организацией соревнования, просвещения и самокритики в училище — вдохновенно, без всякого труда, «на слух» познает секреты «славной огневой профессии». На второй год обучения он уже сам изобретает, на наш взгляд, нечто поразительное — домну-конвейер, какой нет еще нигде в мире, а еще через немного времени, не дожив еще до усов, вдруг бросает свои приличествующие возрасту занятия и садится писать мемуары о прожитом и содеянном. (Так, по-видимому, писатель представляет себе грядущее уничтожение противоположности между умственным и физическим трудом.) Добавьте к этому, что мальчик имеет «тонкую, поэтическую душу», что у него постоянно «сладко и учащенно» начинает биться сердце, и вы
