внезапно. И. Лаврову достаточно бывает одного штриха, единственной реплики, чтобы мы почувствовали все «нутро» краснословия, внушительности, подкупающего лоска пошлого или жестокого человека. Вот, например, начальная сцена из рассказа «Девушка с зонтиком», где встречаются друзья юности — актер Калабухов, нескладный, «маленький и длиннорукий», в пиджаке с обтрепанными рукавами, и художник Звездоглядов, «высокий, молодой, но уже лысеющий… в белом шерстяном костюме, с соломенной шляпой в руке». У него «добродушно синели глаза. Широкий, мягкий и некрасивый нос не портил лица». Даже эта деталь мила в нем — этакий мягкий, красивый, талантливый мужик… Но вот один только штрих внезапно настораживает нас. Насколько первый из друзей — Калабухов — неуемен в своей радости, бестолково комичен, настолько второй самовлюбленно разнежен. «Ему все нравилось в Калабухове — и даже то, что он такой некрасивый и что на нем, как и прежде, нескладный костюм. Ведь Калабухов был частицей его прошлого». Это очень тонкое замечание. Звездоглядову нравилась в друге даже его некрасивость, — какой эстет! — и растроган он был тем, что видел в нем частицу своего прошлого, частицу себя, он включал это в поэзию прожитого им, в лирику воспоминаний о своей талантливой юности — не больше. Излюбленный у Лаврова способ раскрытия индивидуализма звездоглядовых, их внутреннего мира — это противопоставление искренности и бесхитростности его любимых героев, их обычного ненападения — ярой эмоциональной напористости, фразистости, позерству первых. Такие люди всегда говорят о высоком, они любят самый звук некоторых слов… Как оскорбительно звучит, например, в финале рассказа «Девушка с зонтиком» монолог элегантного Звездоглядова: «Когда остаешься наедине с природой — начинаешь понимать, каким тонким и чутким должен быть человек. А сколько в людях еще порой грубости! Душа человека отзывчива на все. Иногда неосторожное слово, одно лишь слово может причинить страдание. И хочется всех попросить: берегите ближнего!» Это говорится после того, как страдающая немая девушка, походя обиженная этим человеком, тщетно взывала: «Зачем я такая, зачем, зачем?.. Я всех хуже, я кому нужна? Сердцу больно». Бесплодная и пустая декламация Звездоглядова приводит на память знаменитое изречение профессора Серебрякова из «Дяди Вани» А. П. Чехова: «Дело надо делать, господа!» Чудовищно в этих эпизодах то, что да, надо беречь ближнего, надо работать, но эти верные и высокие слова страшно оболганы и служат злу, потому что вложены в уста персонажам, паразитирующим на высоких истинах и возвышенных чувствах. Итак, оказываясь подчас фактически неистребленными, оставаясь победительницами в реальном смысле, пошлость и жестокость часто дискредитированы в рассказах И. Лаврова изнутри, уничтожены поэтически. Интересно с этой точки зрения проанализировать один из лучших рассказов И. Лаврова — «Выигрыш». Через всю страну с запада на восток идет пассажирский поезд. На нем проводниками служат два на редкость не похожих друг на друга человека. Один — Коля Бричкин, немудрящий, веселый и мечтательный, любящий и дорогу, и смену впечатлений, тайно вздыхающий по соседке — проводнице другого вагона украинке Гале Гетман (этот образ создан автором буквально «из ничего»: мягкий, смешливый русско-украинскии говорок и скрип сапожек по насыпи на ночных стоянках — и мы почти видим милую девушку) ; другой герой — проводник Полынин, презрительно зовущий своего напарника «цыганщина», человек обстоятельный, жесткий, снедаемый мечтами о самостоятельной, «твердой» жизни и на диво никем вокруг не любимый. Происходит главное событие рассказа: проводники перепутали списки номеров облигаций и не знают, кто из них выиграл огромную сумму. Шансы их равны. Но вот тут-то автор и проводит свой тонкий психологический опыт. Перед лицом одного и того же немаловажного в жизни обстоятельства, оказавшись в равном положении, люди ведут себя не только не одинаково, но диаметрально противоположно. Бричкин конечно же возбужден возможной удачей: «Я бы… тысяч этак двадцать старикам отвалил… оделся бы с иголочки… долги бы отдал — семьсот рублей… А на остальные гроши нанял бы я, Галю, педагогов, и чтобы они нас с тобой — раз-два, и в техникум подготовили», — говорит он с удовольствием, но, глядя на Полынина, даже пугается: «Я, конечно, ничего не говорю, здорово получить такую сумму, но ты чего-то уж слишком того… и руки вон трясутся…» И он даже успокаивает «соперника»: «Подожди, может, еще это твоя облигация». Полынин же, ошеломленный возможностью стать хозяином таких небывалых денег, почти теряет самообладание. Писатель показывает, как при сохранившейся в человеке бацилле корысти, частничества власть некогда всесильного, еще не свергнутого бога — денег — может калечить и опустошать душу. Полынин становится как одержимый: при одной мысли о том, что может ведь выиграть не он, а этот «пустомеля» Бричкин, он вскакивает ночью, трудно дыша, всклокоченный и дрожащий. Автор употребляет намеренно «сниженные» детали — испарина, которой покрывается все тело Полынина в такие минуты, холодные руки, рот, пересохший так, что язык шуршал о нёбо, интенсивные эпитеты «лихорадочные», «бешено», рисующие состояние Полынина как губительную, всеохватывающую болезнь алчности. Накануне соперничавший с Бричкиным по части ухаживания за Галей, Полынин теперь с безразличием смотрит на то, как Бричкин болтает с девушкой: «Полынину было все равно…» Прекрасно дано нам в повести ощутить тяжелое противоречие. Вот идет поезд по огромной, неохватной, щедрой стране, пролетают города, деревушки, осенняя тайга кажет свою красоту, вот остановка около дымящейся быстрой Ангары, и Бричкин с Галей умываются и дурачатся на берегу… А в темном купе прячется человек с темным лицом, которого охватывает то страх, то зависть, то бессмысленное ликование. И у этого нового Скупого «перехватывает дыхание», когда перед ним встает классический мираж: «аккуратные, твердые пачки денег. В каждой тысяча, и таких тугих кирпичиков, перепоясанных в талии бумажными ленточками, полста». И на фоне широких просторов Советской родины, рядом с легкими духом влюбленными молодыми людьми кажется особенно уродливой и тщедушной какая-то архаическая, нелепая мечта Полынина о том, как выигранные деньги уйдут у него вновь на то, чтобы «хорошо подзаработать», уехав на Волгу… вылавливая и перепродавая бревна, доски, поленья, оказавшиеся в реке. Мгновенное человеческое одичание, обратное развитие человека от обыкновенного гражданина к ярому собственнику показано в этом рассказе превосходно и поэтически, действительно дискредитировано в глазах читателя, настолько оно выглядит ужасным и жалким. Мертвая житейская мудрость — «счастье в богатстве» — побивается здесь поэзией бескорыстия, атмосферой иного богатства — молодости, щедрости, любви, хотя в реальном смысле побеждает как раз Полынин — выигрыш достается ему. Однако — об этом тоже нужно сказать — Илья Лавров в своих рассказах очень часто почти демонстративно сам отдает себя в руки гонителей «маленького человека». Если обратить внимание, так сказать, на распределение жизненных радостей и бедствий в жизни персонажей И. Лаврова, то можно отметить одну закономерность, если не сказать — тенденцию. Точно так же, как всех его героев мы можем разделить на «хороших» и «плохих», совершенно по той же линии идет деление на несчастных, неудачников и счастливцев. Это еще проще. Мещанин и пошляк — существо, активно действующее себе на пользу, умеющее использовать «мгновение» и потому, на взгляд И. Лаврова, мы это подчеркиваем, более счастливое. «Неудачник» же у И. Лаврова как раз поставлен в такое положение, что ему не остается ничего другого, как только «плакать», «кляня свою судьбу». Лишь порою И. Лавров как бы спохватывается. Так, в рассказе «Ночные сторожа» перед расставанием Варвара советует страдающему Ефиму: «Учиться бы тебе, Ефим Михайлович»,— и затем мы видим, как Ефим «идет, как путник, снаряженный в далекую дорогу», очевидно твердо поняв, что «ученье — свет, а неученье — тьма». Еще более неловкими кажутся те страницы рассказа «Синий колодец», где его герой — лесопильщик Семен, только что потрясенный обманом и изменой своей невесты, бродит по лесу один, зверея от тоски, и вдруг находит странное успокоение в мыслях о том, сколько же он своими руками, «пахнущими смолой», за свою жизнь повалил леса. Золотистый срез свежего пня, около которого сидит Семен, покрылся «колонками цифр». Получилось, что Семен за десять лет дал двадцать тысяч кубометров древесины. Итак, на одной чаше весов — разбитая любовь, на другой — сверхплановая древесина. Как только автор пытается намекнуть на нечто более высокое, что могло бы уравновесить личную горечь, которую пережил его герой, получается некая фальшивая иллюзия.
