Очевидно, отсюда исходит в рассказах И. Лаврова неприятный, ложный тон жалостной утешительности, противоречащий той правде нелегких и суровых жизненных обстоятельств, в которых мы застаем его героев. Писатель явно не знает подчас, чем же закончить ту или иную рассказанную им тягостную житейскую драму, чем компенсировать герою его безвинное страдание. И. Лаврову, очевидно, кажется, что его рассказам необходим какой-то обязательный «счастливый конец», «за здравие», без которого картина получится мрачной и безотрадной. Но «утешительный елей» никому еще не принес счастья. Вспомним, как странник Лука обещал бедному пропойце лечебницы с мраморными полами и что из этого вышло. Трудно что-либо советовать в живом горе, но, очевидно, И. Лаврову придется еще много думать, чтобы найти правдивый путь преодоления жизненных тягот и горестей для его незаметных героев. Нам кажется еще, что, отстаивая «маленькое счастье» обыкновенного человека, писатель чрезмерно ограничивает свои представления о том, чего ждет человек от жизни. По существу, сопротивляясь пошлости, своекорыстию, сребролюбию «счастливчиков» — мещан, автор принимает без обдумывания именно их нравственный план, их понятия о счастливом и несчастливом. Во многих рассказах И. Лаврова, как ни странно, не слышно подлинного презрения к уровню звездоглядовых и светозаровых, а только к данному отрицательному персонажу в данных обстоятельствах, почему и своих положительных героев автор иногда утешает мечтой или сожалением о точно таком же «общем» счастье. И. Лавров в своих лучших произведениях задерживает взгляд в основном лишь на одном часто встречающемся жизненном и будничном противопоставлении. Для него пока хорошо знакомый мир расколот по слишком уж очевидной линии. Мещанин, характеризуемый только через традиционные, очевидные черты скупости, мелочности, пошлости облика и обстановки, лживости, — и немещанин, человек, непременно плохо обеспеченный, не мелочный, прямой, великодушный, добрый… Действительно, если поверхностно рассматривать судьбу людей, то, скажем, обеспеченность и комфорт всегда лучше, чем необеспеченность и разруха, красота и здоровье лучше болезней и уродства, в итоге с одной стороны — счастье, а с другой стороны — несчастье. Естественно, что когда противопоставление мещанства и немещанства идет по такой ограниченной линии, то первые всегда счастливее вторых, и встреча человека великолепно устроенного, удачливого, к тому же красивого молодца, с маленьким, несчастным и одиноким не сулит последнему ничего доброго. Он, конечно, бывает побит. Ощущение безвыходности, беззащитности усиливается здесь как раз тем, что И. Лавров бессилен предложить своим положительным, но находящимся часто в жизненном пассиве героям что-нибудь взамен того, чем их обидела судьба. Для некрасивой одинокой вдовы из рассказа того же названия завидное счастье конкретно рисуется, конечно, в форме красоты и молодости, а немая девушка в рассказе «Девушка с зонтиком» горестно страдает, конечно, оттого, что она не такая, как все, не такая, как подруги, что она не ровня красавцу Звездоглядову. Все это печальная правда. Но что же дальше? Волей-неволей автор в этих рассказах нет-нет да и оказывается странным образом на позиции того, что он всей душой отрицает, его мысли не выходят за пределы того необходимого каждому человеку, но элементарного счастья и довольства, которые возводятся, однако, в жизненный пафос. Автор как бы желает своим хорошим людям только этого малого, доставшегося по жестокому произволу судьбы не тем людям… Но, конечно, он не обладает волшебством сделать всех хороших и добрых людей еще и обязательно красивыми, богатыми, здоровыми и счастливыми — в жизни редки столь отрадные совпадения. И оттого остается зачастую только одно — безмерное сострадание, апология беззащитности, сочувствие. Недаром же в некое олицетворение безвольного и беззащитного, ничем не исправимого душевного страдания маленького, драгоценного сердцем, но несчастливого существа вырастает в книге И. Лаврова образ немой девушки с ее безмолвным, не могущим высказаться горем, страдающей оттого, что у нее нет и не может быть ее доли счастья. И столь же естественно, что душевное страдание пожилой одинокой вдовы в рассказе «Вдова» относительно удовлетворяется лишь тем обстоятельством, что обидевшая ее молодая и жестокая по молодости лет девушка-продавщица тоже вслед за ней терпит сердечное бедствие и тоже горько плачет о своей обиде… «Такова жизнь», или «все там будем». Ничего другого, более достойного, автор не может предложить своим героям и не сможет никогда, оставаясь мыслью в пределах отрицаемого им самим житейского успеха, который характеризуется единственными признаками: красивому жить легче, чем некрасивому, богатому — чем бедному, здоровому — чем больному, и т. д. Нельзя не увидеть во всем этом, так сказать, недостаточную воспитанность идеала у талантливого читинского рассказчика, оттенок банального в его размышлениях о людях. Все это прежде всего сказывается на художественно выразительной стороне рассказов И. Лаврова. Насколько он в лучших рассказах, на лучших страницах бывает тонок и талантлив, настолько же во множестве других мест он срывается — по отношению к положительному, близкому — в навязчивую поэтизацию частностей, порою в жалостливую сентиментальность. Что же касается отрицательных явлений, то здесь главный недостаток И. Лаврова в ряде случаев состоит в том, что слишком прямо, слишком навязчиво контрастируют у него несчастливое добро и торжествующее зло; это сказывается, в частности, в том явлении, которое мы назвали бы дидактизмом деталей. Вот один из наименее удавшихся И. Лаврову рассказов — «Два имени». На его страницах изображен некий режиссер с поэтической фамилией Светозаров. Это человек, производящий на своих сослуживцев, особенно молодых, впечатление некоего бога искусства. Актеры на репетициях заслушиваются его речами о целях искусства, о благородной роли театра, который должен «обливать ядом сатиры» пошлость, двойную жизнь, лицемерие, жадность. Молоденькая актриса Кленушка удостаивается особенного покровительства и внимания Светозарова во время постановки «Мещан» Горького… И вот писатель доказывает нам своего героя дома, наедине с женой: он оказывается самым непотребным мещанином, терроризирующим свою жену, жадно подсчитывающим все заработанное и истраченное — до копейки. А в заключительной сцене, во время объяснения с Кленушкой, Светозаров оказывается еще и гнусным сластолюбцем, готовым на все. Но беда в том, что «два имени», два лица, два облика одного и того же человека так и остаются в рассказе несоединенными. Это лица разных людей. Получилось это потому, что автор не смог свести к одной индивидуальности такие разноречивые и лежащие в разных плоскостях черты своего героя, как обличительные речи о «мещанах» и сугубое мещанство в быту, как чтение сонетов Шекспира и притязания в отношении зависящей от него актрисы. А одной из причин этой явной дисгармонии, царящей в рассказе, является то, что автор, увлекшись отрицанием, потерял художественную меру в изображении явлений. Отвратительна по существу и дешево написана сцена домашнего скандала Светозарова: тут и наивный натурализм в речи — «не мы жрем мясо, а мясо нас сжирает», и «обличительный» натурализм портретных деталей — «у Светозарова шея совсем вспухла, оттопыренные лохматые уши вздрагивают», и банальные, общеизвестные детали поведения типичного скопидома, обывателя и педанта, вроде мытья рук после прикосновения к дверной ручке или знаменитой мухи, спрятанной под крышку сахарницы, дабы можно было следить, брал ли кто-нибудь сладкое в отсутствие хозяина… В этом рассказе каждая частность режет ухо фальшью, нарочитостью, даже то, что в театре под руководством Светозарова готовят к постановке именно «Мещан» М. Горького, а не что-нибудь другое. А вот уже и подлинный перл художественной вульгарности: Светозаров у себя дома вспоминает о прелестной Кленушке, и «пальцы его незаметно складываются в щепотку, он двигает ими, как будто сахарит какое-то лакомое блюдо. Он вытирает губы платком…». Рассказы И. Лаврова буквально насыщены картинами, образами, отражающими радость и непосредственное обаяние жизни. Но в своем стремлении к поэтизации жизненного материала, фона, создавая некий волшебно-поэтический ореол вокруг всего, что есть, И. Лавров подчас приходит к некоторой эстетизации действительности, к однообразию художественного колорита в своих рассказах. Уж слишком воздушно-тонки, слишком «художественны» и девушка, поющая в кустах боярышника, «точно неведомая птица», и повторяющиеся не раз цветы и листья, схваченные первым морозом и гремящие, как «жестяные», а также цветущие ветви, толкающиеся в окна, как живые, и гудящие струнным звуком садовые деревья, полные пчел, и гулко падающие яблоки, и, наконец, почти салонно-красивые, почти искусственные алые розы, осыпанные первым снегом, в рассказе «Надины
