злобно какие-то черные уродцы, воинственно настроенные. А сверху огромный, светло-зеленый, сердитый и веселый солдат грозит им пальцем… И надпись: «Не балуй!» 27 февраля Как об этом скажешь! Мир охвачен весной. В форточку видна свисающая с заводской крыши тающая золотая сосулька. Глядя на нее, я вспоминаю детство. Сегодня впервые к нам заглянуло солнце, пошарило лучами по серому, пятнистому углу, сморщилось, должно быть, брезгливо и ушло. Но завтра, я знаю, оно придет вновь. И послезавтра. 5 марта Эдуард Багрицкий становится моим самым любимым, самым созвучным поэтом. И в сердце своем я оглушаю Пастернака Багрицким. …Та жизнь, о которой мечталось, она где-то в стороне, она — мимо, а здесь, ежедневно — что-то скудное, бытовое, мелкое, кухонное, невыносимое. А люди ставят рекорды, люди поют песни, строят, дерзают. Ведь есть же, есть же это — и жизнь, и труд, и любовь, и будни как праздники! Есть! Я знаю, я вижу, я наблюдал, в конце концов. Что же мне не суждено приобщиться? Мама вся — нервы, измождена, устала. И еще выносит мой характерец! И я ничем, ничем не могу украсить, облегчить эту неудавшуюся жизнь. И больше — я чувствую, что одним лишь своим присутствием отягощаю ее дни. Горе, горе! 11 марта По пути в «Историчку» стоял на задней площадке трамвая. На остановке вагон дернуло, и я закачался и грохнулся навзничь. Так крепко приложился задом, что в ушах зазвенело. Но самое худшее это то, что я не мог пошевельнуться на полу из-за боли в спине. Вокруг копошились какие-то барышни, и я беспомощно хватался за полы их пальто и не мог, не мог встать. Ноги как переломило, а в спине зудящая боль. Боже, боже, как бы не затуберкулезить снова. 16 марта Соседский поджарый кот «тигриной» масти и чья-то мохнатая, пышных форм белая кошка стояли не двигаясь, почти соприкасаясь лбами и орали ужасными голосами. Их трогали, отталкивали от двери, но они, окаменев, сверлили друг друга взглядами и исходили злобной любовью, нет, полным ненависти обожанием. Потом полчаса вся квартира умилялась этой странной сцене, а я недоумевал, почему это кошачья похоть более трогает обывателя, чем человеческая любовь. Вот попробовал бы кто так вот, во всеуслышанье, в коридоре коммунальной квартиры обнаруживать нежные чувствования… Еду на литературный вторник, на факультет. Будут стихи. 17 марта Домой возвратился во втором часу ночи. Вечер был интереснейший. Сначала читал стихи Давид Кауфман 1 . Стихи в большинстве своем впечатляющие, но очень странно, ощущаешь их не целостно. Собственно, каждое стихотворение целиком не создает настроения. Воспринимаешь отдельные куски, более или менее яркие, полные. Вдруг какая-нибудь заставившая заерзать на стуле, четкая, отточенная до красоты формула, и опять барахтаешься в пестром многословии, а уцепить внимание совершенно не за что. И вдруг опять что-нибудь вроде: Люблю свободные стихии, Когда они покорены… 1 Самойлов Давид Самуилович (р. 1920), поэт. Да, да, основной детский грех стихов Кауфмана — это отсутствие чувства меры, сдержанности. Создается совершенно ясное впечатление: вот человек захлебывается от щедрости мира, и лично ему бы пожелал, чтобы мир был поскареднее. Какое-нибудь маленькое желание он готов обыгрывать до бесконечности, до скуки, потому что не в силах оторваться от всего многообразия ярких деталей (часто несуществующих), которые бросаются в глаза при каждом шаге на пути действительного или поэтического осуществления этого желания. Переводы из Тувима — почти классика. И это явление настоящей, способной делать «чудеса на кончике ногтя» поэзии опять не в пользу Кауфмана. Я часто морщился и от технически неуклюжего образа, совсем детской строки (иногда было даже так: «Ах, вот, вот совсем, как у меня… и, значит, плохо»). Потом, после перерыва, было еще интересней. Снова об этом позже. Сейчас — в «Историчку». 18 марта На вечер приехали Межиров, Гудзенко и еще кто-то. Вечер приобрел особую значительность. Поэты совсем не сладкогласцы; хорошие ребята, обыкновенные парни, несколько элегантней выглядящие. Необычайно обаятелен строгий, круглоголовый, с детской челкой и усами, хриплобасовитый Гудзенко. Прямо какой-то Хома Брут или Остап Бульба. Говорил такие же широченные, добро-молодецкие вещи. Вопросы поэзии, современной поэзии, меня волнуют и завлекают все больше и больше. Но об этом нужно много, много говорить или ничего. 22 марта Снег, снег, снег… 23 марта Мелкий, язвительный дождь. Но дождь, а не снег. Ура! Сегодня полдня истратил на бесперспективные поиски глюкозы для маминого сердца. Нигде нет. Скорбно. 2 апреля Ноги совсем плохи. Жутко. А на свете — весна, блеск, песни. А мне жутко. 30 апреля Канун праздника. Ноги — ни к черту. В душе ежеминутное отчаяние. А Москва сегодня — город солнца. Любимая! Первое Мая. Весна. Молодость. И ничего не увидеть, никуда не выйти. Бессилие. Злоба. Скорбь. Духовно я кончаюсь. Нет мочи сдерживаться. А мама — пироги, попреки, усталость… и опять больно за нее, за себя, за жизнь. Что же это?! Жизнь моя, половинная моя жизнь, прекращается вовсе. Университет, Москва, лирика, друзья, книги — все уходит. Горько, о горько мне! Дьявольская, скудная, параличная судьба! Может быть, это последний мой Май. Завтра ребята
