Взял я тут недавно Фета и понял, что от этого никуда не уйти. Через головы Маяковского и Блока вдруг как пахнёт чем-то отроческим, свежим, изящным и грустным. И вдруг показалось, что и в самом деле Только в мире и есть, что душистый Милой головки убор. Только в мире и есть — этот чистый, Влево бегущий пробор… Чепуха, конечно, в мире есть много другого, мы все тому свидетели… Но я убедился, что наша усадебная лирика XIX столетия — Фет, Майков, Толстой — это удивительно человеческая струя в мировой поэзии (хотя я и сознаю, как одиозна была она в свое время). Москва, 1950 г . …Как бы это, дорогой мой, подвиг совершить, дабы очиститься, оправдать существование? Какой-нибудь, знаешь, картинный, праздничный и верный поступок! Что-нибудь не меньше, чем спасение Отечества или смерть за жизнь! Чехов — мудрец и Человек, он знал, что и любовь — это крошечно, когда нет «высшего сердца, одержимого тревогой». А у меня и любви нетути… Занят я как будто многим… Совершенно объят невыносимыми проблемами, связанными с Толстым и толстовством: философией смерти и веры, навязчивой манией секса, эстетикой, мразью плотского и еще кучей крепких, как петля, вопросиков, будь они убиты! А Роллан! В ужас прихожу от эльбрусоподобности всех задач и решений, которые вдруг предстают. Каждое из них больше моих сил и умственных «потенций»… Москва, июль 1950 г . Ты же знаешь, я тебе говорил, я ведь так бережно люблю поэзию русского серебряного века. Фет, Толстой, Тютчев, Майков и пр. Непременно признавая ее ограниченность и пр., я тем не менее склонен думать, что в области передачи нежного и драгоценного в человеческой любви, влюбленности, в отношении пластики и изящества, соединенных с чудной (иначе не скажешь) лаконичностью и, наконец, что касается выражения особого,— ей-богу! — присущего в русской литературе одним дворянам, сверхчуткого, сверхвнимательного и одновременно явно художнического ощущения природы — ночи, весны, леса, усадьбы в старинном парке, прелести любимой женщины, обаяния молодости, юности, смеха, грусти, разрыв-тоски, упоения и т. д., — во всем этом перечисленные поэты выше кого бы то ни было. В этой поэзии есть что-то постоянно отроческое, начальное и изначальное. И потом новый блеск выражения, особенно у Фета и Тютчева. Какое точное и божье искусство! У Блока-то немного строф, приближающихся к этой лучезарности. А женщины этой поэзии!! «Только в мире и есть, что душистый, милой головки убор…» Вот и побледнели все демоницы Блока и проститутки Некрасова… ИЗ ПИСЕМ МАТЕРИ Звенигород, 28 октября 1944 г . Моя милая, родная, несчастная мама! Я неискупимо виноват перед тобою… Мне и стыдно и горько возобновлять разговор о моих глупостях, но мне кажется, ты, как мать, просто, как человек, можешь и должна найти для меня оправдание! Видишь ли, прожить многие годы меж четырех больничных стен, среди вечных словопрений о геморроях, спондилитах, стрептоцидах и прочих гнусных вещах — это значит, кроме всего прочего, вконец расшатать свои нервы. И если у нормальных людей случаются минуты безумств, когда всякий глас разума немеет, то как же избегнуть их мне? И потом ты знаешь, как порою тоскливо мне бывает. Мне, бледнеющему при звуках симфоний, любящему «Сентиментальный вальс» и лирические стихи, мне — поэту до мозга костей, и вдруг получить в дар от провидения такую бестолковую и вонючую жизнь. Подумай, какую тоску, какое злое чувство может вызвать эта несправедливость. Ты требуешь от меня силы воли, настойчивости, а где мне взять их? Какую закалку я получил от жизни? Подумай над всем этим, и ты найдешь в себе силы простить меня совершенно. Прощай. Целую. Марк Поливанове, 19 —20 августа 1950 г . Мамочка, вот и на исходе первый день моего пребывания здесь. Пока еще трудно оценить все в подробностях; можно сказать только, что обстоятельства многообещающие. За мной окончательно закреплена та комната, в которую ты меня водворила. Но внутри нее я переместился ближе к окну (если вспомнишь, это направо от входа в палату). Теперь я лежу на месте одного из новоприезжих; его сегодня, как лишенного ран и недостойного поэтому права находиться в приличном обществе, перевели в другую палату. Сегодня пришлось много возиться с окончательным и наиудобнейшим устройством себе лежанья. Перевязка, купанье, заботы о щите, песочнике и пр. Но теперь, кажется, все сделано. С завтрашнего дня начинается мое, так называемое, лечение: завтрак, потом веранда до темноты, ужин и т. д. Грустно мне, ой как!.. Сегодня я позволил себе в первый и последний раз пройтись вокруг больницы. Экая красотища! А воздух, хоть лишнюю пару ноздрей заводи! А сколько разнообразного зверья: коровы, гуси, козы, лошади, собаки, петухи — черт-те что! Словом, жить бы тут здоровехоньким в деревне, ходить за плугом. Ан нет… Чтобы не особенно заговориться и придать письму смысл точного и исчерпывающего документа, я опишу тебе все, подведя под рубрики: «что здесь есть» и «чего здесь нет». Что здесь есть: воздух фантастический и в неограниченных дозах (даже спать заставляют с открытыми окнами, а это холодно…). Кормежка сносная, если не сказать больше (правда, об этом мне трудно, да и рано судить!..). Чистота и благоустройство сравнительное. Все новое, все блестит. Чего здесь нет: Радио нет и не скоро будет проведено. Газет фактически не бывает. Одна «Правда» приходит в палаты, ближние ко входу. Сначала ее зачитывают до дыр, а потом ссорятся из-за клочков… И — отчаянный ужас! — вместо библиотеки здесь жалкая полочка книжек, из которых 3 /4 прочитано, а четверть можно прочитать за неделю. Если б не мой чемоданчик, через несколько дней мне не стало бы чем заняться. Конечно, нет ни одного из пресловутых «новых методов» лечения. В перевязочной даже нет пенициллиновой мази… Но я отдаю себе отчет в том, что нужды мне сейчас специфически в медицине нет никакой. До холодов я сам себя вылечу, воздухом, лежанием и сытной едой. 20/VIII. Утро воскресенья. Сегодня, конечно, я не жду тебя, мама. Но в следующее воскресение уж приезжай. Кстати, пожалуйста, не настаивай пока на приезде ко мне кого бы то ни было. Дорога и траты такие, что любой посожалеет. Особенно неженки… О настроении и всем таком прочем я и говорить не буду, ты все понимаешь. Особенно вечерами. Ну да черт с ним! Как случилось, так случилось, судьбу не объедешь. Если б мне только увериться, что через два месяца я буду здоров настолько, что смогу возвратиться домой и приняться за жизнь! А то ведь чувство такое, что попал в колею и теперь не скоро из нее вывернешься. И разговоры, разговоры! О свищах, о годах лежания, о всякой такой пакости. Вот ведь тот парень, которого я встретил здесь, Л-в, он чувствует это чуть ли не домом родным. «Полежу еще годочек… Персонал замечательный… Молоденькие…» А мне так все отвратительно… А главное одиночество, оно мне сейчас как воздух. Для раздумий, для решений, воспоминаний, надежд и пр. А потом и для занятий. В палате у меня место в этом отношении порядочное. В углу, у окна, с видом на дорогу, по которой ты
