уходила, а значит, с видом на Москву. Большинство моих мыслей о том часе, когда я трюх-трюх по этой дорожке домой. Конечно, нужно быть рассудительным, положительным и пр., но я — ей-богу — не могу, не хочу. Если выпадет мне остаться в этой благоустроенной, чистейшей и благоуханнейшей обстановке на зиму, то жизнь сделается просто несносной… Поливаново, 21 августа 1950 г . Мамочка! Вчера только утром отправил тебе письмо с посетителями, а сегодня снова захотелось писать… Пожалуйста, мама, не доверяй моему нытью, когда оно будет просачиваться в письма. Оно очень несерьезно и возникает просто от того или иного беглого впечатления. Девчонки запоют за рекой — мне жалобно и грустно-грустно. Сумерки наступают — вот повод для «философии» и тому подобное. В общем же я, ей-богу, уверен, что пробуду здесь неделю, вылечусь вовремя и тогда, как пел Феликс, «будем мы с тобою, дорогая, вдоль по Садовой улице гулять…». Как-то ты там без меня будешь?.. Ну, первое время отдохнешь, успокоишься, а потом?.. Все эти домашние дела… Пожалуйста, не скупись, мама, если нужно будет купить, например, замазки хорошей, которая бы облегчила тебе дело, или новую кисть для пола и т. п. А то ведь ты удовольствуешься каким-нибудь суррогатом, а работы будет вдвое. Мне, как я чувствую, здесь не нужно будет никаких прибавлений к тому, что есть. Кормежка и сейчас недурная, а обещают сделать еще лучше… Самое плохое, что я ожидал и что тем не менее поразительно, это отсутствие библиотеки, радио, газет. Пока еще лето, погожие дни, веранда, это терпимо и незаметно. Но как это снести будет осенью, в серые дожди, когда и на веранде не спасешься, и вообще дороги сюда не будет никому. Кстати, о дороге. Ты знаешь, что сейчас еще и в воскресные дни не налажено сообщение с Ознобишином и что эти шесть километров оврагов, трясин и пригорков нужно будет идти пешком?.. Трудность эта непредвиденная и тоже одна из причин моей время от времени разрыв-тоски. Я ж вовсе оторвался от всего, что для меня составляло единственную радость. Дом, университет, учеба, встречи с людьми, книги, стихи, умные разговоры, пирушки, дурачества… И теперь никого, никого. Кто же решится, кроме тебя одной, на преодоление всех препятствий по пути ко мне!.. В добавление к тому, что я просил в прошлом письме (бумаги писчей и «черной», чернил, книги по списку и Сережкину книгу о Толстом — зеленую), привези, пожалуйста, любых газет, каких только удастся тебе получить… и еще раз бумаги, бумаги, бумаги. Сдается мне, что я, еще не обжившись здесь, ввожу тебя в лишние расходы. Если что-нибудь из того, о чем я писал, достать, купить, получить трудно, накладно, то, конечно, ты отложи до будущего. А я, разумеется, обойдусь. Воздух здесь!!! Вот лежу сейчас грудью к широко распахнутому окну, и меня овевает, омывает, свежит прохладный и легкий летучий настой листьев, хвои, солнца, утренней синевы. И кругом все чирикает, свищет, вьется, кукарекает… А ветер и в подмышки, и в уши, и в волосы! Изумительно! С каждой секундой крепну и вдохновляюсь. Прощай! Пиши про все и подробно. Целую. Марк. ИЗ ДНЕВНИКА 13 сентября 1950 г . После долгого перерыва я вновь хватаюсь за дневник, как за единственное спасение в той душевной неутоленности, которая теперь почти беспрестанно меня томит… К тому впечатлению, которое я оставлю на земле (ха!), мало что прибавят, в общем, так или иначе звучащие страницы моих дневников, писем и т. д. Поэтому отныне почту за правило — не вытягиваться по мерке придуманного мною некоего идеала, не тщиться укрыть чистоту или грязь свою расписной ложью фраз, не «изящничать», не изворачиваться, быть самим собой. Кончилось лето. Очень странное лето в том смысле, что прежде каждый сезонный отрезок жизни своей я всерьез рассматривал как «эпоху», имеющую, так сказать, свой отпечаток, свое значение, свою память. Нынче же совсем иное дело. Лето прошло — лето жизни моей — и я не помню, почему оно должно считаться летом, а не чем-нибудь другим, где его начало и конец и — жизнь моя — зачем ей надобно было тянуться через это утомительное, ничем иным, кроме протяженности, теряющейся в памяти, не отмеченное время года? С внешней стороны, впрочем, жизнь моя претерпела за эти несколько месяцев такие перемены, что это выбивает у меня, в сущности, почву из-под ног. Сейчас я лежу в костно-туберкулезной больнице, все, что меня окружало хотя бы в то время, когда были писаны первые страницы этой тетради, — все это отодвинулось куда-то далеко и глубоко… Другое дело — что мне осталось на разживу. Чувствую я себя теперь так привычно, туберкулезно, как это было в детстве, отрочестве, юности моей… с той только разницей, что в 19 лет я еще мог утешаться чем-то вроде надежд на будущее и — главное — радостями настоящего (мне ж было 19 лет!). Теперь же «все миновалось, молодость прошла…». О, меня по- настоящему мучают многие мысли и чувства, связанные с такими вопросами, одна остановка на которых может стоить седины… И всему этому должно быть место на этих страницах, все это — человеческое, его никуда не деть, какой бы мрак ни сулило грядущее мое. Или свет. ИЗ ПИСЕМ МАТЕРИ Поливаново, 27 января 1951 г . Мама! Нынче канун воскресенья, и хотя завтра вряд ли кто-нибудь рискнет пробираться сюда, я все же готовлюсь к оказии — чем черт не шутит! Сейчас я ревностнейше занимаюсь литературой. С девочками мы договорились так: преподавателя они привезут мне вскоре после 6 февраля, и это будет, во всяком случае, не Либан 1 . Кроме того, они обещали мне помощь книжками, в частности Лена, кажется, хотела передать мне Тургенева (повести и рассказы в одном томике), а у меня тут назрела еще одна заявка — очень надобен однотомник художественных и публицистических произведений Герцена («Кто виноват?», «Доктор Крупов», «С того берега», «Письма из Франции и Италии» и т. д.). Обратись за этим к девушкам, может быть, они имеют возможность и тут выручить. А на нет и суда нет, конечно. Стоят каменные морозы. И это, и карантин, и отсутствие улучшений в здоровье — все настраивает мрачно и апатично. Несмотря на холода — календарь есть календарь! — весна уже очень близко, та весна, которая для меня была крайним сроком возвращения. Что мне делать — ведь жизнь-то проходит!!! Опять надежда на лето, на целебность здешнего воздуха, а там вновь на зиму и т. д.! Ведь я ехал сюда на два-три месяца… А теперь я уже забываю вкус той жизни, это уже картинки дальнего прошлого — так было только в отрочестве, в 1942—1943 гг., когда я не знал, кто я и что я, когда расстался со всем, махнул рукой на всё… Только сейчас тяжелее — молодость истекает. И когда остро почувствуешь это, становится безразлично многое из того, чем я тешил себя, бывало. Например, университет. Мне нужно образование, диплом — нужно как-то натянуть, заполучить, все остальное — атмосфера, романтика студенчества — мне как будто уже и тягостно — не по возрасту. Девочки, подруги — это хорошо и сейчас, это хорошо в любую пору, а в общем, как будто опять на первом курсе со вчерашними школьниками, с ребятами. А ведь мне уже под тридцать — ужас
