— объяснимы и простительны!) — это значит совсем забыть, что мне 25 лет, а не 15, и что я, слава богу, не пуст же абсолютно. «Чувствуй себя ответственно и крепись, ты же взрослый и советский…» — а кто тебе сказал, что я рассиропился? Разве я отказываюсь держать экзамен?.. Или я не знаю, чего стоит моя учеба не мне, а тем, кто считает своим долгом помочь мне? Мне-то досталась доля меньшая… И если я брошу все когда-нибудь, то не потому, что мне трудно — чепуха! — а потому, что со мной трудно. Я как раз больше всего боюсь, сильнее всего не хочу, чтобы девочки хоть краем уха услышали, что вся эта история как-то выбивает меня из колеи или, тем более, как ты пишешь, — может повлиять на состояние здоровья (это, конечно, совершенно неосновательные опасения — мне ли, богатырю, бояться жизни?!). Я обыкновенный студент, могучий мужчина, здоровяк и оптимист, а главное — обыкновенный студент и хочу, чтобы меня именно таким и рассматривали. Никаких вздохов, послаблений и опасений — все идет, как надо: человек хочет учиться и сам за себя ответчик — и «назвался груздем — полезай в кузов»… Что мне сказать девочкам, милым, всемогущим, самоотверженным, изумительным!!! Какими словами мне выразить уважение и восхищение к ним, а я его чувствую всякий раз, когда вспоминаю об университете, Москве, жизни, ушедшей от меня так далеко. Хуже всего, что здоровье мое не богатырское, иначе б я давно встал на ноги… Поливаново, 4 апреля 1951 г . Время-то какое, мама! Волшебство! Полмесяца назад стояла зима, а теперь мы выезжаем на веранду в нижних рубашках. Сумасшедшее время — все течет, все меняется. Вчера еще дороги плыли и еле угадывалось, когда же кончится распутица, а нынче всюду поблизости сухо и вполне проезже, и только речка взбухла и не успокаивается — вода идет так высоко, что еще видно из окна. Мост не налажен, автобусы не ходят, почтальон где-то переезжает на лодке и вообще связь с Москвой почти оборвалась. Занятия мои еле текут — весна виновница, но все же кое- что успеваю… Посылаю тебе… план, проспект моей работы. Он едва-едва слажен, чересчур общ и, может быть, не верен в корне. Пусть, больше тянуть нет никакой возможности. Мне важно знать, достаточно ли будет осветить основные вопросы, вот так вот, в плане принципиальном, широкими мазками, или мне необходимо скрупулезно, построчно разрабатывать, сравнивать — у Толстого, мол, так, а у Роллана этак и т. д. Второе, конечно, очень трудно, учитывая, что ни полного Роллана, ни полного Толстого у меня нет, да и времени нет тоже на перечитывание и пережевывание… Поливаново, 9 апреля 1951 г . Довольно долго не было от тебя никаких совершенно вестей, и вдруг сегодня — ошеломляюще! И стрептомицин, и статья из стенгазеты, и нагоняй от тебя — и все в один прием! Если б ходил, то, наверное, шатался от такой необыкновенной порции… О чувствах своих по всем этим поводам не нахожу сил говорить. В свое спасение через стрептомицин я то безумно верю, то — до ужаса нет. Именно до ужаса и безумно, как бы это глупо ни звучало. Кроме того, вся эта история долгих хлопот и участие, которое принял во мне университет, и такие лестные характеристики и все-все, так это необыкновенно, так книжно-идеально, и в то же время со мной же это происходит, и на самом же деле! Мама! А статья-то просто слезу исторгает. Только ведь это о каком-то замечательном молодом гражданине — не обо мне, грешном. Но именно поэтому я отныне буду принимать эти строчки как лекарство, как возбуждающее и целебное. Вот каким меня видят, должен же я походить на этого героя хоть малость!.. И главное — ведь то, что я испытал, то, что было этой зимой в 3-й немецкой группе филологического факультета МГУ, — это не просто эпизод для восхищения соседок и знакомых, это отрывок нашего чудесного, милого времени, которое умеет калек и бедняг образовывать в завзятых оптимистов, влюбленных в жизнь… (Вот на какие тирады я стал способен с недавних пор, вот что сделали вы со мной.) Ну вот, как на духу, скажу раз навсегда: ведь давно уже почти нисколько я не завидую никаким атлетам и конькобежцам-фигуристам, никаким здоровякам — ей-ей, у меня подчас бывает столько счастья и веселья в жизни, что хоть с другим делись,— я и делюсь, как только умею и где только могу. Ну, честное слово, поверь же мне — я, наверное, в рубашке у тебя родился… ПИСЬМО СТУДЕНЧЕСКОЙ ГРУППЕ Поливаново, апрель 1951 г . Здравствуйте, дорогие друзья! Очень радостно получить от вас письмо, а еще радостнее, пожалуй, отвечать на него. Так и дохнуло со страниц вашего письма, а еще больше от гурьбы ваших подписей и надписей, всей атмосферой кипения, которой полон и знаменит наш факультет! Так я и увидел всех вас — деловитых, веселых, дружных, всеуспевающих и всемогущих — с обилием трудов и увлечений, с вашей каждодневной радостью. Как будто я встретился с вами в какой-нибудь из аудиторий или в нашем коридоре. Я тут изо всех сил стараюсь не отстать от вас и все же отстаю. Вы вот уже прочитываете и судите ваши работы, а я пребываю еще в самой начальной стадии: столько у меня недоумений и сомнений. Недавно только получил одобрение своих планов от M. H. Зозули и теперь возьмусь вплотную за сочинение. И что бы там ни было, я обязательно сдам работу к концу семестра — спешу заверить в этом прежде всего уважаемого старосту толстовского семинара. Вы спрашиваете о моих планах и занятиях. Ужасно мне не хочется отставать от вас, тем более что мне самому чертовски верится в быстрое и окончательное исцеление, а значит, в очень скорую встречу с вами. Еще раз — не лишний, примите от меня, милые товарищи мои, огромное, огнедышащее спасибо за все, чем я вам обязан, за всю настойчивую и щедрую дружескую помощь вашу, которая гораздо больше, чем помощь. Жму ваши руки — я и в самом деле постоянно и, по вашему выражению, крепко чувствую их, и мне поэтому море по колено. ИЗ ПИСЕМ МАТЕРИ Поливаново, апрель 1951 г . И уж если говорить с исчерпывающей искренностью, я-то отдаю себе отчет, что в немного других условиях и с немного иным характером я мог бы сделать вдвое- втрое больше того, что делаю сейчас и за что меня так захваливают. Знать, чувствовать, что ты осуществляешь лишь необходимый минимум, что для тебя нет другого пути — как же иначе? И знать в то же время, что это чудесными, едва знакомыми тебе людьми возводится в пример духовной силы и чуть ли не в героику, — это очень неловкое состояние. Я бы очень хотел его избежать, но, кажется, это невозможно, потому что каждый, кто узнает о моей продолжающейся вопреки всему учебе, прежде всего говорит: «Ах, какой вы!..» Все забывают, что я ни к черту бы не годился один, без всех вас, товарищей и критиков, помощников и самых настоящих Друзей. Поливаново, апрель 1951 г . Мамочка! Нынче — вторник; я жду друзей и заранее готовлю письма. Опасаюсь, что ко мне не пропустят всех сразу, врачи-доброжелатели в отъезде, а дежурный может оказаться придирой. День сегодня чудесный, пушистый, тихий — понравится! Даже если филологи не прорвутся сквозь все заслоны на пути ко мне, они смогут здесь славно погулять, а я сделаю им ручкой из окна. Но это было бы ужасно! В общем, я не теряю надежд. Живется мне не худо. Я обласкан всеми. Как это объяснить помимо того, чтобы признать всех людей прекрасными и милыми и жизнь великолепной?
