поднимается бледный, со сведенными губами и слипшимися на лбу седыми прядями, кланяется автоматически и пошатываясь выходит. После перерыва опять — дивная музыка и самоотверженное, героическое исполнение. Я был уже в нескольких концертах здесь, слушал известных музыкантов, но все они — концертанты во фраках, позируют, томничают, а этот немец, старый волк с тяжелым прусским подбородком, коротышка, играл — как работал за станком, сосредоточенно, отдавая все силы, наращивая темп и звук до высоты невыразимой, до экстаза. Вот где было подлинное творчество, брат Демьян. То-то и оно. Ну вот, я и разошелся на полный лист, да об одном и том же все. Хватит. Как-то вы там жительствуете? Скоро ли тебя ставят на ноги? Как дела у всех наших? Скоро ли Колька Р. возвращается на свой Кондратьевский? Мы уж тут успели новый кусок метрополитена в ход пустить, а вас все нет и нет. Теперь от Белорусского вокзала, скажи ему, без пересадки едешь до Парка культуры так: Белорусский вокзал, Новослободская, Ботанический сад, Комсомольская площадь (станция прекрасная, пышная и светлая, прямо тронная зала), Курская, Таганская, Павелецкая, Серпуховская, Калужская, Парк культуры. Я попал на новую трассу прямо в день пуска, очень было похоже на праздник: люди ходят, задрав затылки туда-сюда, блуждают без видимой цели и дела, просто так, любуются, отдыхают душой. А под землей светло как днем, просторно, своды высокие, колонны белые, всякие световые цветные эффекты… Дети чувствуют себя как на елке в Колонном зале… Прощай! Пиши мне. Жму руку твою. Поправляйся же, в конце концов. Университет ждет тебя — новый (я был там, между прочим, — потрясающе!)… Однажды на Ленинских горах сорвало мой шапокляк вихрем и помчало под обрыв. В погоню стартовало двое лыжников- слаломистов. Еле поймали. Такая резвая шляпёнка! И вообще необыкновенная. В тесных собраниях, где яблоку упасть негде, я, бывало, сижу на ней, прямо так и восседаю, подмяв под себя. Ну, думаю, пропала шляпа!.. Ан нет, встанешь, разомнешь ее, погладишь, и она, как живая, зашевелится, расправится и опять станет элегантной и томной. Чудо! Хожу я все еще со свищом. Он у меня величиной с маковое зернышко. Не беспокоит никак, но время от времени приходится ходить в амбулаторию на перевязку. Кажется, так давно было Поливаново, лежание, «мертвый час» на северной веранде, цыганские романсы, тайные выпивки, радиоприемник, картишки и пр. и пр., а нет-нет да и вспомнится или сценка примечательная, или лицо чье-нибудь, или просто так, пейзажи тех мест, наши осенние костры и долгие беседы на сотни тем, на тысячи ладов. И особенно липы, со всем, что там было. И «фонарик». И наш с тобой ансамбль. Уже подумываю о лете. Если судьбе будет угодно сохранить мне здоровье до того времени, то складываются две-три возможности. Первая — получить путевку в студенческий дом отдыха МГУ, а в оставшийся срок поездить (в Ленинград, например, или на Волгу, если, конечно, с деньгами окажусь); вторая — снять дачку под Москвой; и третья — через прежние же лазы проникнуть на 2 — 3 месяца в Поливаново, например, в филиал или к вам, если возьмут ходячим. Лето, таким образом, проблаженствовать, а там вновь за гуж, 5-й курс, дипломная работа, каторррга. Начал было я тут, в начале каникул, ходить в редакции журналов и газет, предлагать свои услуги, но на первых порах не повезло: везде все места и возможности заняты, унизаны прямо. Правда, я был-то всего в двух-трех местах. Может быть, к лету все же напишу кое- что, может быть, напечатают, тогда, следовательно, разбогатею и поеду на Волго-Дон. Все-таки прощай, Димка! Какое богатырское письмище я тебе написал. В полдня не прочесть… Будь здоровёхонек. Марк Из писем В. Д. Сквозникову 1 1 Публикация писем (от 16 июля 1952 и 11 августа 1955) и примечания адресата — Виталия Дмитриевича Сквозникова, доктора филологических наук, ведущего научного сотрудника ИМЛИ им. А. М. Горького АН СССР. 16 июля 1952 г . Здравствуй, Виталий-сударь! Открыточку твою получил я тому уже как 4 дня. А шла она от тебя лишь в полтора раза быстрее писем, например, с Сахалина. Ну и запрятали ж вас, бравые ребятушки… уютно. И города-то такого не должно быть, его еще при татарском нашествии предполагали срыть и место то перепахать. Ты бы мне еще из древнего Пергама письмо прислал. Ну, а каково тебе под теперешними дождями да с полной выкладкой шагается, солдатик? Небось хочется в постельку-ту, на зимние фатеры? И все-таки, вероятно, здорово и весело так жить, как вы сейчас, и тем заниматься, чем вы сейчас занимаетесь. Тут уж не до суемудрия, это — подлинно мужское, спартанское, дружинное. Женщинам — прялка, тоска ожиданий, тишина внутренних комнат, а мужи от века в удел приняли меч, безрассудство, дороги тяжкие и пафос сражений. (Замечаешь, какой в этом месте роскошный слог у меня!) Я вам завидую всеми печенками. Я бы тоже, знаешь, из пушечки пострелял и песни казацкие с присвистом попел бы. Да не судьба мне. Я окончательно остался на лето в Москве. Это плохо. Будущей зимой мне, видно, несдобровать. Здесь я, впрочем, сделал все, что можно для хотя б крошечного подлечивания. Ежеутренне хожу в институт, где служит мама, к одному идущему в гору доктору-мастаку. Он меня страшно больно колет, так, что несколько часов иногда этой боли хватает, а то и температура по вечерам подскакивает до 40. А проку все равно — ничтожно. Пока. Вообще дела наши житейские неважно складываются, просто из рук вон. С 1 июля в отпуск ушла мама, и оба мы, мечтавшие куда-нибудь деться из города на лето, сидим в нашем каменном мешке, ходим в зоосад и настроены оба беспросветно. Кроме того, независимо от сезона почему-то очень скучно. Какое-то время после последних наших встреч у меня заняли хлопоты, хождения по присутственным местам, а также в университет за стипендией, но потом все постепенно разъяснилось и сложилось окончательно, и с тех пор — очень скучно. Сижу по преимуществу дома (тут еще погода виновата), дрыхну, потом листаю какие-то книжки, картинки. Было у меня за время сие 2—3 «культурных» выхода. Один раз на Klavier-abend в доме Скрябина. На этот раз (супротив прошлого, когда он испортил «Мефисто-вальс») парень (Софроницкий то есть) играл интересно, на высоте подлинной, чутко, приближенно к идеалу. Программа была исключительно скрябинская: 4-я и 10-я сонаты, много мазурок и прелюдий, Полонез ор. 21, Концертное аллегро и др. Мазурки, знаешь, просто пальчики поцелуешь. А полонез! А 10-я соната с ее моментом иррационального!! А старушенции, которые в антракте пищали друг другу в уши: «Он ведь совсем такой, как и 20 лет назад! Ах! Посмотрите, ведь он же строен, как юноша!!» (это про Влад. Влад.) — и восхищенно потряхивали в лад букольками. И сам маэстро с его знаменитым платочком около губ на вызовах и изнеможенно, красиво опущенными руками, которые он, проходя мимо нас (мы сидели в креслах передней, группа консерваторцев и я), с косенькой игриво-безнадежной улыбкой — мол, ничего не поделаешь, стал староват… — показывал нам, потряхивая кистями. Наверное, это значило: «Уж не обессудьте, видите, какой я усталый, как я плохо играю… то ли было в те поры, когда и т. д.» Такая приятная скромность, когда зал визжит и стучит от восторга. Так случилось, Виталий, что меж первой и второй половинками письма протекла неделя. За время это вдруг целая горсть событий и событьиц. Во-первых, именно во-первых, я едва не утоп в Москве-реке вместе с мамой, со всеми творческими замыслами и рефлексией. Прогуливались мы как-то в лодке в Серебряном Бору я, мама, один химик и один кончивший философ. А мимо шли огромные баржи с товаром суровским. Мы к ним в шутку подобрались, желая как бы прицепиться… А нас вдруг как приплюнет к борту высоченному и под него, под него втягивает тихонечко. Оттолкнуться сил не хватает, мама поняла опасность, кричит: «Что вы делаете… Безумцы!» — и т. д. Кое- как нас хватило на то, чтоб лодку удержать на боку, но все-таки не вверх дном. Пронесло нас мимо баржи, волны переплескивают через бортики, только начали мы грести, а нас тянет к следующим баржам… А те еще страшнее, огромнее, да еще сдвоены и на повороте, так что нас тащит прямехонько встык под шпынь. Ну, думаю… хорошо еще, что я без корсета, а то ведь перепугаются все, меня, утопленника, увидавши, а так
