случай классический — голенький, и в утопл. тело раки черные впились. Ну, вот, тащит нас и тащит в чертову теснину… А там — жуть: вода клокочет, и тихонько борты барж, напирая друг на друга, потрескивают… Сверху нас кроют так, что смех разбирает, несмотря на трагизм положения. С мамой почти истерика, взывает о помощи, бледная, за сердце держится. А мы втроем работаем, помня об афоризме относительно утопающих Ильфа и Петрова. Постепенно гребок за гребком преодолели жуткую быстрину и провалы, последний раз чокнулись об нависший нос баржи и кое-как отделились, отплыли, ушли… Знаешь, полреки аплодировало нам, и солнце, как будто его раньше не было, засверкало ярчайше. Похоже было на спектакль, на водный праздник. И я жизнь возлюбил сызнова! Впрочем, надо сказать, я так и не почувствовал опасности-то, деятельность захватила. А то приехал бы ты в Москву, наведался бы ко мне, а меня-то в живых нет — здорово! Вчера я весь день провел за музыкой — без отдыха. Это в гостях у того мальчика, с каким мы однажды встретились в консерватории… 3-й конц. Рахманинова; его же фантазия на тему Паганини, Крейцерова соната, Бах, Сарасате, Гранадос — Казальс, Шопен — Рахманинов (соната с похор. маршем), фортепьянные сонаты Бетховена, Григ, Вагнер и, конечно, Скрябин, Скрябин, Скрябин. Целый день — с полудня и до бывшей ночи то есть. Нынче хожу чуть-чуть обалделый и помычиваю покоривший меня совсем полонез Скрябина, который я впервые услышал в музее, а потом вчера несколько раз в прекрасной записи Софроницкого. Вещь еще совсем юношеская, шопенизованная, но уже совсем скрябинская, милая, схватывающая за сердце героика, и отравленный, с подбитым крылом полет, и надлом, и грусть, и общая странная, тревожащая прелесть, и ритмы… Интересно сравнить с любым из шопеновских «серьезных» полонезов, с тем, который любишь ты и я (с теми двумя) 1 . При всем явном сходстве, эпизодически, м. б., даже тождественности, насколько у Скрябина меньше осанистости, твердости, материи даже по сравнению с Шопеном. А еще прелестные, колдовские поэмки: «Маска», «Странность» в исполнении Нейгауза. Словом, день был пересыщенный. Еще один «случай» (мое нынешнее письмо ограничивается анекдотикой и «впечатлениями»). Как-то в букинистическом магазине стою, рассматриваю витрину; вдруг меня кто-то экспансивно бьет по плечу, и звучит пленительно: «О! Кого я вижу! Марк!! Приветствую!!» Оборачиваюсь — конечно же Женька 2 , импозантный, чудный, динамичный. Встретились. Я его тут же зазвал выпить (стипендия была у меня в кармане еще), и через 10 минут мы уже дюбали портвейн в том самом кафе, где разыгралась известная сцена меж мной и вами. Хорошо было, несложно, без плащей и кинжалов. Темно-золотое, с внутренним светом вино, белые сливки, с бледной желтинкой хлебцы, розовая колбасея, сумрак, а на улице плеск и шум — во все лопатки лупит дождь… Ах, все чувства в ликовании! И тут — баритональный тенор Эжена: «Слушай, Марк, ты безнадежно отстал, литературоведение надо сделать точной наукой, как…» — «Как правила уличного движения, Женя?..» Смеемся, пьем «за это», не зная, за что, любуемся натюрмортом, поминаем друзей и все такое прочее. 1 Под первым имеется в виду полонез ор. 40, № 2, до минор, под вторым — ор. 44 фа-диез минор. 2 Карпов Евгений Леонидович, университетский товарищ М. Щеглова, ныне доцент Московского технологического института пищевой промышленности. Вот по этим набросанным картинкам ты и можешь судить о моих сегодняшних трудах и днях. Делом я не занимаюсь, куда мне, пока гром не грянет… А ведь надо какую гору сдвигать начать! В одной советской литературе до 60 имен только. Страшное дело. Уж не говорю о том, что клялся я себе перед концом сессии летом всего Толстого поперечесть — я же толстовед-с. Словом, брат, нерадостно и нетолково лето сделалось. Когда-то в юности я больше знал цену мгновению, и самым страшным сном той поры был для меня сон о лете, как оно, не успев начаться, уже и пожелтело, и поосеннело, кончилось, а я и не поспел ничего увидеть, ничего почувствовать, и было во сне до слез, до боли жалко этой скоротечности, и свою нерасторопность я клял. А теперь почему-то нет ни этой жалости, ни этой досады. Очень скучно. Ста-а-а- а-арость… А какой, брат, Волго-Дончик-то построили! Я узнавал билеты до Ростова — просто так, а там и подойти-то нельзя. Ничего и не узнал. Но ведь это я думаю всего- то не больше 500—600 р., ну вся летняя стипендия, но зато ведь на всю жизнь гордости, хвастовства — ведь первое лето, первые пароходы, первые коммунистические путешествия. Я б 3 года жизни отдал. Но вся беда в том, что этого никому не нужно, а нужно просто вульгарно заплатить за билет, и такие деньги, каких у нас не плодится. Прощай до завтра. Привет литературоведам и однокашникам Стасику, Вите, Вове 1 . Неужели вам разрешают владеть огнестрельным оружием? Марк 1 Университетские товарищи М. Щеглова: Лесневский Станислав Стефанович — литературный критик; Малинин Владимир Иванович — журналист, работник просвещения; Старков Виктор Анатольевич (1931 — 1966) — журналист и поэт, автор сборников «Горы не любят слабых» (М., 1965), «Весь белый свет» (М., 1970), «Таежные цветы» (М., 1976), «Соленая роса» (Ярославль, 1979). 11 августа 1955 г . Дорогой Талик! Ты проводил меня страшно сухо, и я здесь некоторое время думал, в чем причина и что мне теперь делать. Но пишу я тебе так поздно совсем не поэтому. Первую неделю здесь я осматривался; вторую — наслаждался; а потом пришло страшное возмездие: я как-то сразу обкупался и схватил воспаление почек. Несколько дней лежал с высокой температурой, потом постепенно поправился и сейчас вот, в начале августа, все еще веду нудный лечебный образ жизни. Стоило, конечно, для этого так далеко ехать! Словом, покамест мне Коктебель не впрок. Да и маме тоже. Она мало того, что со мной возится, еще и сама постоянно прихварывает и уже клянет все на земле. Невезучие мы какие-то! Однако же здесь очень хорошо. Прославленная красотой, полная легенд земля, дивная бухта, совсем несветский уклад, климат и пейзаж на самые разные вкусы. И Эллада, и романтика, и что-то вроде ЦПКиО или Цветного бульвара. Мы снимаем комнатку в поселке. Здесь очень жарко, голо — песок и камни. Вокруг — горы. В их числе, например, такая: ее зовут «Мадам Бродская на пляже» — там по склонам такие кустики, кустики… Между нами и морем — очень приятный парк Дома творчества. В нем я лежу на раскладушке в самую жару. Главное здесь, конечно, море. Оно ненаглядное. Пока я не заболел, я все утра и вечера сидел на пляже. Посмотрел бы ты, как я качаюсь на штормовых валах! У нас в поселке (в деревне, как здесь говорят) и на нашем обывательском пляже — все очень непринужденно и приятно. Утром и вечером на пляже по сравнению с фешенебельным курортом совсем малолюдно. А сам пляж и море в 10 раз лучше ялтинско-сочинского. Но, кроме того, есть Дом творчества ССП, где, как говорят, все страшно шикарно, бонтонно и мерзко. Я там был один раз… приехал сам Игорь Александрович — и все Сацы переехали из Дома творчества в деревеньку. Тут я заболел, и они к нам ходили. А сегодня уехали все в Москву, и знакомых почти не осталось. Но зато мне предстоит еще одно очень приятное. Писатели живут в доме, построенном для себя постоянно жившим тут Максом Волошиным. Часть дома оставлена его вдове — Марии Степановне. Она свято хранит нечто вроде музея — коллекцию редкостей, мастерскую и библиотеку Волошина. Туда вход затруднен — она стала отшельницей, но Сацы с ней знакомы и забросили словечко, чтоб мне там побывать. Как только поправлюсь, начну ходить, обязательно это сделаю. Там, говорят, чудесно и запретно, редкие вещи, картины, рукописи, ценнейшая библиотека,
