особенно худож. и новейшей поэзии. Мария Степановна героически спасла это все во время войны. («О-о-о — очень интересно, товарищ!» 1 ). Вот так я живу. Если б не болеть, если б тут было больше по душе маме, то можно было бы только радоваться и упиваться. Но — хны, хны… — все не так. Кажется, сюда по нашим следам и после письменных объяснений собираются Леонард и Верочка 2 . Комнаты тут постоянно то сдаются, то занимаются — одни приезжают, другие отъезжают. Как твои дела? Я не видел 7 номера «Le Monde nouveau» (?) — можно нас с тобой поздравить или нет? Что ты еще пишешь — ведь ты же пишешь, не отказывайся, симоновский любимчик! Я думаю, ты не настолько на меня начхал, чтобы не отвечать на письма — напиши, Талик, как живешь, чем занят. Вы там с американцами прелюбодействуете — мы в провинции смущены. Какой-то к вам приезжал Марк Твен? Все прожитое время здесь я ничего ровным счетом не делал. Но вот вчера вдруг пришла из «Театра» телеграмма: «Срочно высылайте статью» 3 (я ее взял с собой для переделок, но не прикасался). Я в панике, мама в ожесточении; теперь придется на неделю целую залезть в это… А в одно из воскресений нас навестила феодосийка Галя Кириенко (от Феодосии сюда автобусом полчаса). Тут-то я нарушил свой почечный пост и выпил немного. Ты знаешь, что Л. Шведова 4 улетела во Вьетнам на несколько лет преподавать русскую грамоту? А Галя, ты знаешь, оказывается очень статная, очень… До свидания, Талик! Кланяйся маме и Аллочке 5 . Напиши и пошли письмо авиапочтой. Мы здесь до 7—10 сентября. Марк Большой привет от мамы. 1 Адресат сообщал М. Щеглову это восклицание Назыма Хикмета, когда главный редактор «Литературной газеты» К. М. Симонов знакомил его с редакционными помещениями. 2 Друзья М. Щеглова — Леонард Юрьевич Максимов, филолог, ныне профессор Московского государственного педагогического института им. В. И. Ленина, и Вера Федоровна Максимова, преподаватель русского языка. 3 Речь идет о статье «Реализм современной драмы», предназначавшейся для журнала «Театр», но впервые опубликованной в сб. «Литературная Москва», сб. 2. М ., 1956. 4 Кириенко Галина Сергеевна, Шведова Лилия Николаевна — товарищи М. Щеглова по университетской группе, преподаватели русского языка. 5 Сестра адресата, Сквозникова Агнесса Дмитриевна, художник-бутафор Малого театра в Москве. Из письма Ф. Фридлянду Москва, осень 1952 г . Одна у меня есть тут утеха: хожу в консерваторию слушать музыку, в особенности Александра Николаевича Скрябина. И в музей-квартиру его на Арбате. Там в старинном, огромном и туманном кабинете изредка устраиваются концерты для ценителей. Большие пианисты играют на скрябинском инструменте одну только его музыку. Это самые сильные переживания последнего года. Там все сохранено так, как было при жизни А. Н.: и кровать, на которой умер он, и детские игрушки, и рукописи, и посуда, ицветы; и под Новый год зажигается елка. А переулок тихий, каменные доходные дома, особняки в липах, снег, снег на карнизах, в подворотнях, на шубах… Удивительное дело. Жили люди в большой деревне, в кривых, тишайших переулочках, жили под семью печатями, в скромных, окрашенных в темное квартирках, рано зажигали лампы, смотрели на фамильные портреты в овальных рамах идумали о скорбях человечества, о Прометеанстве, об искусстве, которое спасет людей, создавали тончайшее искусство радости для всех, которые будут еще жить и бедствовать, — так рождалось героичнейшее из искусств — русское. И самое сердечное. Зашел я как-то раз на вечер поэтов у нас в клубе… Юля (Друнина. — Ред. ) читала стихи из сборника, который ты в свое время рецензировал, — он сейчас переиздан. ТЕТРАДЬ ТРЕТЬЯ 1953 г . Весна 1953 г . В моем отношении к делу сейчас, к книгам и разговорам есть такое: вот пока не наступило «то» (а что?), пока не призван на царство, что ли, нужно сколько можно «нахвататься», помудреть, разузнать, не пропуская никакого случая на этот счет. Похоже, как человек, которому нужно перейти улицу и на той стороне пройти вперед, пока ему мешает движение, использует время, чтобы продвинуться дальше по этой стороне. Ночь. Февраль. В переулке тихо, тепло, и «один фонарь качается». Ни одной души. Закроешь глаза, и все равно видно, что на тротуарах влажная наледь, а по обочинам черные пятна луж натекли. Во всех концах, на разные голоса, но по какой-то скале журчит и журчит, то тихо, то звонче, а в общем тихо, то по трубам, то по карнизам и камню, — вода. И где-то особенно звучно и резко «икает» в ледяную, водой полную лунку. А посреди дороги, на белом еще, вчерашнем снегу, в домашней позе сидит кошечка. Дома черные, сплошные, с оттаявшими гребнями. Резкий ветер. «Пап, зашей мне валенки… Вот тут вота, вота». Сижу в кабинете-библиотеке Гудзия. Только что с улицы. Там двинулись сугробы. Из-под них, как из-под черных ледников, мчится вода. А в ней замешено солнечное серебро и золото. В темных воротах накопился Байкал — в него много речушек, ручейков, а из него — одна Ангара хлещет на улицу, дочиста вымыв под собой тротуар, так что видно крошку асфальта. У профессора в кабинете пепельно-сизый отсвет на всем. Синева из окон, синеватый дымок сигареты в мундштучке, сумрачные и синие дальние углы и подуголья большой комнаты, в которой стены — не стены, а шведские стенки из тусклых книжных корешков. Можно карабкаться до потолка. Перед профессором две высокие свечи в подсвечниках. Сам в синем, домашнем. Черные, низкие, потертые кресла, в зеркальных местах еще отражающие эту присущую всему синеву. В простенках и поверх книг картины в рамах и акварели. Сидим, вежливо поджав ноги. Говорим об ученом и дипломном. А вверху окна видна кромка крыши домов напротив. Кромка двойная, и в промежутке постоянно и часто вспыхивают длинные, как бы кисельные капли, подряд несколько и вразнобой протягивающиеся книзу. Как будто чьи-то пальцы прядут золото-серебряно-розовые толстые нитки. Солнце гаснет, и капли прекращаются, снова вспыхнет — и сразу начинается это прядение. Весело глядеть. Весна неутомима. Весна. Зоосад. Сиреневый снег на озере. Голые ветки, ловящие солнце сквозь пальцы. На дальней дорожке пара. Мужчина в темной шляпе, пальто распахнуто,
