Прямая литературная ложь сельских идиллий и эклог, кажется, разоблачена у нас и убита. Но немногим лучше другой коварнейший враг подлинного искусства — полуправда. Ложь о жизни никого больше не очарует, ее шансы — незначительны, но полуправда в нынешних условиях — тот же обман. Подкупающие своим сходством с жизнью — тут есть и отрицательные «партработники», и «борьба», и семейные нелады и пр. и пр. — страницы полуправды делают, в сущности, то же богопротивное дело, которым занималась бесконфликтная словесность, они набрасывают на нашу жизнь, труд и борьбу прельстительный розовый флёр, останавливающий человека от того, чтобы во всю силу драться с тем, что ему отвратительно видеть. Полуправда — это умение открыть в жизни действительные конфликты, но объяснить их в таком «надлежащем» свете, что они либо кажутся фатально-исторически обоснованными (а значит, чего же тут сопротивляться), либо их источник указан совсем не в том направлении, где его в действительности надо искать. Полуправда и в том, что художник, обнаруживая в нашей жизни тот или иной трагический «острый угол», в последний момент, когда все нужно объяснить, на все нужно указать, опасаясь зайти «слишком далеко», каким-нибудь несложным фальсификаторским способом сводит все на нет; типический, опасный конфликт вдруг становится ничтожным «случаем». Полуправда, наконец, в той холодности, которая позволяет производить с материалом живой жизни любые манипуляции, которые писатель сочтет нужным в тех или иных благородных целях. Полуправда подрывает силу искусства. Но зато каких глубоких обобщений, ярких образов, какого благотворного действия на жизнь достигает художник, когда он понимает, что полуправдой не обойдешься, когда он смело и грозно показывает всю правду, правду во что бы то ни стало, когда его герои изображены «суровыми рембрандтовскими красками во всей своей жизненной яркости», как писал Энгельс, а не в преображенном «официальном виде»! 1954 О «хозяйском отношении» к литературе Наша литература сейчас на верном, но трудном подъеме. Мы многим навредили сами себе: «бесконфликтностью», ошельмовываньем ряда достойных уважения имен и книг, ханжеством, небрежением к художественной стороне, к искусству, психологии, во имя немарксистской плоской «тенденциозности». Сейчас нельзя допустить, чтобы снизили хоть на йоту пафос великой литературы. В этих чрезвычайных обстоятельствах есть в нашей литературной жизни вещи, которые все еще нужно общественно компрометировать путем гласной дискуссионной критики. Одной из таких вещей является варварская литературная нетребовательность, провинциализм, невежество, а навстречу этому — разнообразное и темпераментное скорокропательство «на потребу». Это бывает не только в случаях отсутствия литературных дарований, но даже и с заслуженными талантливыми авторами под влиянием тех или иных, подчас неведомых, причин. Мы еще являемся свидетелями полнейшей литературной нетребовательности — в печать проникают произведения, написанные беспомощной или холодно-ловкой рукой, художественно недостойные тех идей, которыми они — формально — всегда напичканы. Но «посягательство на высокий сюжет с доморощенными средствами вызывает брезгливое чувство» — так говорил И. Е. Репин. И когда современный критик встречает произведение, на его взгляд, унижающее и самое литературное дело, и понятие идейности, произведение, в котором на каждой странице — насилие над вкусом, над эстетическим чувством советского читателя, он, этот критик, не в силах в своей статье ограничиться одной лишь «сердечной тоской», «болью» и «сочувствием автору». Он имеет право и обязан найти слова, которые бы показали его «брезгливое чувство» к халтуре. А это чувство выражается, конечно, не охами и вздохами, не ханжеским «плетением словес», а насмешкой, резкостью, пародийным заострением, даже нанесением словесных обид… «Резкий тон во многих случаях — это единственный тон, приличный критике, понимающей важность предмета и не холодно смотрящей на литературные вопросы» (Н. Г. Чернышевский). И вот этот по необходимости «резкий» тон сейчас некоторыми понимается как несовместимое со статутом «хозяйского отношения» к советской литературе качество критики. Едва только литературный брак и непорядочность назовешь своим именем, как те, которые вчера еще готовы были «выжигать» и «выкорчевывать», те именно, от кого литература все время чувствует неудобство и опасения, теперь нежно голосуют за «хозяйское отношение»… За так называемое хозяйское отношение, скажем мы! Ибо в отношении к литературе, к искусству нельзя рассуждать: «в хозяйстве все пригодится». Истинно хозяйское отношение здесь — это требовательность, страсть, высокие критерии, стыд, который, вопреки пословице, «ест глаза», резкое порицание в литературе того, что так нелюбо нашему читателю. Все эти вопросы, конечно, требуют широкого общественного обсуждения. Справедливо отстаивая товарищеские методы литературной полемики, во всех случаях (во всех случаях!) борясь с проработочной, бессердечной, казенной критикой, примеры которой еще так часты, мы, однако, во имя подлинно хозяйского отношения к советской литературе, во имя ее великого будущего должны сопротивляться попыткам «всех примирить, всё сгладить», ханжескому сюсюканью при виде откровенной нехудожественности, конъюнктурщины, слабости. Доверие к литературе, к таланту, бережность и честность, подлинно партийный взгляд на труд писателя и труд критика не имеют ничего общего с распространяемым время от времени «Литературной газетой» хозяйским отношением… к халтуре. 1955 ПИСЬМО ЧИТАТЕЛЬНИЦЕ Д. ЧАВЧАНИДЗЕ Москва, сентябрь 1955 г . Дорогая Джульетта. Ваше письмо я прочитал давно, потом куда-то его засунул и только теперь извлек и перечитал со вздохом… Вы, вероятно, и не помните того, что наговорили мне? Будто бы все мы, критики какой-то «группы Померанцева», — в прошлом хорошие люди — сейчас отступили, что для меня лично это отступление началось с не полюбившейся Вам чем-то рецензии на Бианки и закончилось позорной статейкой «Приговор народа», будто бы я выдумал себе какую-то «отвратительную» позу «отверженного рыцаря», что вообще я ничтожный трус и ренегат… Вы думаете, что все это было мне приятно читать? Первое Ваше письмо было куда приятнее… Единственное, что все-таки составляет для меня бочку меда на ложку дегтя в вашем письме, — это сознание того, что ты здесь что-то царапаешь, изредка печатаешь, порою даже не придавая тому значения, а где-то далеко требовательная и суровая девочка все читает и ничего не прощает… Ах, Джульетта, как бы Вам объяснить все, что сейчас делается? Не надо сердиться, не надо говорить мне обидных слов об «отступлении». Оттого, что некто М. Щеглов похвалил среднюю (но не ничтожную) книжку, а его рецензии дали дурацкий заголовок, ведь ничего не переменилось: и стены не обрушились, и книги не перестали писаться — хорошие и плохие. И потом, Вы же не сможете сказать, что в этой рецензии, в своих рассуждениях автор отказывается от всего, что защищал вчера, что он требует теперь неправды, агитацистики, бездушия, антихудожественности. Нет этого! Единственное, в чем Вы меня уличаете,— это в том, что я похвалил плохую вещь. Но, «завысив» оценку данной книги, автор же все-таки не поступился главным: понятиями о том, что в литературе хорошо и что плохо. И Вы должны понять, что для подлинного страстного воззвания нужен иной случай — это ведь то, что у нас называется «проходная» рецензия, никому ровным счетом не нужная и потому скучная. Литература, Джульетта, вообще писание — это не всегда то, что делали Мопассан, Александр Блок или Чернышевский, иногда это, в силу житейских обстоятельств, незаметная поденщина. Лишь бы это не вырождалось в беспринципность и халтуру. При всей своей
