«излучение счастья», которым привлек нас облик героини в самом начале очерка. Свет любви, жизнелюбия, сердечной теплоты превозмогает все беды и горести и дает счастье. Очерк заканчивается взволнованным высказыванием писательницы, дающим оценку этому необыкновенному случаю: «Как он узнал о ее приходе? По дыханию, по воздуху, в котором скользнул видимый только ему одному свет? Она подошла к нему и села рядом, с простой и мягкой свободой, они заговорили — и уже не было здесь ни палаты, ни коек, ни слепых людей вокруг, а сидели только два человека, полных счастья, два человека, любовь которых и душевная сила оказались сильнее всего горя, какое привелось им перенести». К числу недостатков этого чудесного очерка Т. Тэсс принадлежит некоторый чрезмерный оттенок исключительности, необыкновенности эпизода; это невольно заставляет с тоской подумать о тех «слепых людях вокруг», которым не привелось встретить на своем пути большое женское сердце. Есть также здесь наряду с тонкой и поэтичной психологичностью элемент излишней декларативности. Так, в самый острый момент повествования — встречи героев в госпитале, — когда все должно быть тонко выверено, без тени фальши, вдруг раздается заурядная декламация: «Перед нею сидел тот же человек, которого она знала. У него хватило нравственной силы, чтобы не согнуться, не поддаться горю, не потерять себя, — хватило силы стать выше своего несчастья». Очерк Татьяны Тэсс строится по тому же художественному принципу, что и рассказ, — с детализацией, с психологической разработкой, с участием авторского чувства, фантазии, — то есть это рассказ о людях, об их духовном облике и борьбе, но имеющий в качестве сюжета реальное происшествие и живых, «списанных с натуры» героев. Очерки В. Полторацкого подкупают своим радостным колоритом, своей задушевной интонацией. Хорошие люди на хорошей земле — вот какое впечатление выносишь из книги его очерков «В дороге и дома». Наиболее удачен цикл зарубежных очерков В. Полторацкого. В них точное чувство колорита, «духа времени», жанровой детали соединяется с отточенной политической направленностью. Но в очерках В. Полторацкого есть тот недостаток, о котором мы уже говорили вначале: они слишком радужны и порой поверхностны. Во время своего путешествия по дорогам страны автор почти совсем не замечает ничего сколько-нибудь неутешительного; перо его описывает только усладительные и отрадные явления. В описании поездок по колхозам как рефрен звучат слова: «Мне рассказывали о подготовке к строительству колхозной электростанции и о том, что по всей области их будет построено десять. Говорили об острогожском агрономе, который высадил в этом году двести кустов пунцовых и белых роз». Или: «Говорили о строительстве новых колхозных ферм, о разведении зеркального карпа в прудах… о почтовых самолетах, которые дважды в неделю прилетали к ним в села…» Все это очень хорошо. Но почему никому не приходило в голову спросить авторов подобных строк: а говорил вам кто- нибудь о хлебе, о недородах, о малой обеспеченности колхозников, об отставании целых областей? Ведь вот даже и в очерках В. Полторацкого нет-нет да и проскользнет какое-нибудь странное на общем буколическом фоне заявление: «В прошлом году был плохой урожай, пришлось трудно», — но этим дело и ограничивается. Как «трудно», что такое «трудно» — остается неизвестным. А уж на следующее лето вновь расцветают на страницах очерка «пунцовые и белые розы». И при всем том очерки В. Полторацкого написаны очень хорошо, живо, радостно, их легко читать. Вот один из наиболее понравившихся нам очерков В. Полторацкого — «Старый бакенщик». Это, строго говоря, очерк-портрет, и мы, анализируя его, вправе ожидать живости и характерности облика героя, его типичности, чтоб через облик одного человека проступало его время, миллионный облик его современников и т. д. Автор во многом удовлетворяет наши ожидания. Открывается очерк пейзажем Волги, в котором наряду с верностью чувства и образов есть ненужный налет напыщенности: «…парус, белый, как чайка», «будто в сказке (?), плывет пароход». Затем картина расширяется: мы видим берега Волги, где идут полевые работы, и ряд деталей сразу вводит нас в атмосферу первого послевоенного лета — видны на полях «фигуры мужчин в полинявших гимнастерках армейского образца, в видавших виды пилотках». На Волге у автора есть приятель, старик бакенщик с «горьковскими усами». Образ этот создан в очерке прежде всего за счет предоставления ему самому слова. Вот, например, чудесный эпизод очерка. Бакенщик разговаривает с автором о послевоенной жизни: «В двадцатом году я вот с одним техником работал… Разговорились вот так же о жизни-то, он и объяснил: «Поколение, которое, говорит, на войне было, считай пропавшим. Его там каким-то писимизмом стравили. Он, человек, говорит, хоть и живой, а в нутре уже тронутый…» А теперь, посмотри, вернулись которые солдаты-то с медалями, с орденами, веселые, черти. Зять сказывал, что будто этот яд на наших теперь не действует». Все это — и картины Волги, и веселый говорок старика — воссоздает в очерке атмосферу послевоенной бодрости, жадности к жизни. Так, «за ушицей», перед нами в неприхотливой беседе встает народный тип, образ неунывающего, работящего человека из глубин России, который в считанные годы возродил родину к новому богатству и силе. Как образец до конца фактографической, репортажной и одновременно художественной прозы можно привести некоторые очерки Е. Кригера. Вот прекрасный очерк — документальная «пленка» о восстановлении, вернее о первых шагах по восстановлению Днепрогэса. Очерк называется «Сила жизни» и отличается очень характерным приемом письма. Здесь чередуются сухие сводки о числе грузовиков, вагонов, о тоннах взрывчатки, которые гнали немцы к Днепрогэсу, намереваясь его взорвать перед отступлением, и выхваченные «объективом» из всей этой суеты и движения фигуры людей — какой-нибудь немецкий фанатичный «бакалавр взрывчатки», «стоявший у здания пульта высоко над рекой, тыкавший во все стороны пальцем и бормотавший в припадке идиотского вдохновения: «Аллес капут!.. Аллес капут!.. Аллес капут!» И вот перед нами зримо поднимается огромная плотина, на которой немцы «возились, как лилипуты на груди связанного Гулливера». Снова движется лента «хроники» — развитие военных действий на берегах Днепра, выход наших войск к плотине, первый взрыв, произведенный немцами. Но основной массив плотины выдерживает. Перед нашими бойцами-минерами и инженерами-гидротехниками встает задача — быстро обезвредить немецкие фугасы. Это тем труднее сделать, что на противоположном берегу Днепра еще держатся немцы и второй взрыв может произойти каждую минуту. С захватывающим интересом читаются страницы, рассказывающие о подвиге советских людей, спасших от окончательного разрушения Днепровскую плотину. Очерку в этих его частях свойственно быстрое, «кадровое», развитие. Вот потрясающий эпизод первой разведки наших минеров и инженеров на Днепрогэсе: «Опорные бычки рухнули на многих пролетах. Глубокие провалы зияли между уцелевшими бычками. Далеко внизу ревел Днепр, рванувший в пробоины свою могучую свирепую воду… Разведчики… трудились, как альпинисты в Скалистых горах… Перед ними была отвесная, гладкая бетонная стена… ровная крутизна без малейших углублений или уступов… Курузов висел над пропастью. Ему оставалось только спуститься и сказать: «Не могу, невозможно!» Но он не спускался. Раздирая в кровь ногти, он тянулся вверх, цепляясь за выбоины от пуль; вот ноги его уже на кольце, он тянется дальше, хотя бы концами пальцев пытается достать до края стены, — проклятые пятьдесят — шестьдесят сантиметров остались до края, и не возьмешь их ни богом, ни чертом. И далеко внизу ревет бешеная вода. И Курузов прыгает. Оттолкнувшись ногами от кольца, торчащего в отвесной стене, он подпрыгивает, нацелив концы пальцев на край стены, повисает, вытягивает на пальцах тяжелое свое тело — победа, победа! Курузов стоит на верхней площадке стены». Увлекает и захватывает это сжатое, энергичное описание. Вот перед вами отвесная бетонная стена, вот ревущая прорва Днепра, вот оставшийся клочок бетона и человеческие руки, скользящие по нему, вот прыжок, и — победа! победа! — человек стоит на гребне плотины. И все это насквозь пронизано таким живым и упрямым человеческим азартом, подлинной атмосферой подвига. Очень помогают здесь вовремя и точно найденные художественные образы, эпитеты, интонации — «свирепая вода Днепра», «не возьмешь их ни богом, ни чертом» и т. д. Верно замечено Б. Агаповым в предисловии к сборнику очерков Е. Кригера, что его произведения «столь же документ, сколь и искусство».
