В последние годы одним из примечательных явлений нашей литературы был выход в свет одного за другим большого числа сборников очерков советских писателей. «Годы и люди» И. Рябова, «Новое поле» А. Колосова, «Под нашим небом» Т. Тэсс и «Очерки» Е. Кригера, «В дороге и дома» В. Полторацкого и «За годом год» Л. Кудреватых, «На переднем крае» В. Овечкина и др. — это настоящие собрания в одном томе сочинений наших виднейших очеркистов. Когда просматриваешь эти книги, перед тобой встает вся история страны за последние два десятилетия с лишним — от картин жизни первых колхозов, первых успехов в начале 30-х годов (скажем, в очерках А. Колосова), где еще стоит вопрос о приучении к колхозной жизни тысяч Никит Моргунков, где еще комбайн в новинку от некоторых проявлений «чудаковатости» жизни, ложащейся в новую, культурную колею, до очерков В. Овечкина последних лет с их как бы само собой разумеющимся фоном, состоящим из обилия техники на полях, из глубоко устоявшегося коллективного образа жизни, с их упором на проблемы руководства сельским хозяйством. То же и в очерках, посвященных городу, индустрии. Как далеко шагнул сегодняшний герой «производственного» очерка по сравнению со своим старшим братом из произведений начала 30-х годов! Высокая техника и ее освоение стали для него делом нормальным, обычным, а на первый план выступают все более вопросы общественной культуры и вопросы морали. А как перекликаются думы и чувства персонажей наших замечательных военных очерков с героями тех очерков, содержанием которых стала борьба за мир! Здесь та же ненависть к тунеядцам, способным ради своей наживы звать к уничтожению народов, жажда мира, благоденствия, культурного расцвета, любовь к родине, подвиги во имя радости и счастья поколений. И несмотря на разницу в уровне мастерства, в тематике и т. д., воспринимаешь эти книги очерков как единое увлекательное чтение, как повесть, сюжетом которой явилась история нашей страны, биография поколений — за годом год. И рождается вопрос: что же такое «книга очерков»? Только ли «собранье пестрых глав», возникшее от естественного желания автора на известном этапе собрать все написанное в разное время, без плана и новой оценки, или, так сказать, «новое качество», то есть создаваемое автором на новой основе (хотя и из уже готовых частей, глав) повествование — цикл, в чем-то неразделимый и по-новому воспринимаемый читателем? Нам думается, что «книга очерков», независимо от того, вполне или не вполне осознает это автор-составитель, не есть просто механическое собрание написанных в разное время, не связанных меж собой вещей, лишь тематически скомпонованных и вложенных в одну папку (хотя, разумеется, бывает и так). Прежде всего, нужно выделить документальные очерковые повести, связанные заранее каким-то общим заданием, сюжетом. Вот, например, талантливая повесть А. Шарова «Жизнь побеждает». Повесть эта строго документальна и фактична. В ней рассказывается об истории борьбы и победы человечества над одним из страшных бедствий на земле — чумой, «черной смертью», о том, как поколения русских врачей, начиная с современников Ломоносова и кончая советскими медиками, разгадывали — и разгадали — тайну чумы и нашли средства борьбы с нею. Каждый очерк повести, посвященный очередному шагу науки вперед, одновременно есть рассказ о человеке, о многих людях, чьими усилиями этот шаг осуществлялся, и, кроме того, это часто полноценная тонко-художественная зарисовка, картина жизни, «места и времени» действия. Например, фигура медика Самойловича, связанная с первой попыткой овладеть тайной чумы, замечательно «вписана» в историко-жанровый фон: это — Москва 70-х годов XVIII века, врасплох застигнутая бедой, зеленый двор и кельи Симонова монастыря, обращенного в лазарет, молодость русской науки, пытливые и отважные «дети Ломоносова», даже ощущение слегка риторичной манеры их объясняться друг с другом и проч. Или вот кронштадтский чумной форт, центр русской чумологии в конце XIX века. Как в подборе художественных деталей верно передана тягостная, нелепая, антигуманная природа царщины, глухая атмосфера безвременья на Руси! Это и ледяная Балтика, оцепляющая маленький очажок горячей, ищущей русской мысли, и городовой в полосатой будке, присланный следить «за заразой»… за студентами, значит, и за мнениями, кто о чем думает и вообще…», и, наконец уж, столичный ферт, предлагающий взорвать крепость, когда один из членов дружной ученой семьи заболевает чумой. Наконец, когда действие повести переносится в Париж, в связи с рассказом о борьбе вокруг открытий Пастера, как опять хорошо схвачен именно парижский колорит: тут и набережная букинистов, «где бродят тени несчастных влюбленных и голодных, о судьбах которых говорится в старых книгах», и трезвенный юморист полицейский, отговаривающий ночного прохожего топиться на его участке, и т. д. Многие персонажи этой повести, крестьяне, фельдшера, лаборантки, даже появляющиеся мельком, чтобы сказать несколько слов, имеют живой облик, переданный либо чутко схваченной словесной репликой, либо иной какой-нибудь чертой, — это огромное достоинство для любого литературного произведения. Основные же участники протянувшейся сквозь столетия схватки с чумой — русские ученые-гуманисты, «отдавшие свою жизнь великому делу уничтожения болезней на земле», как сказано в посвящении книги, воссозданы А. Шаровым во всем их живом обаянии и в значительной «полноте определений». Самойлович, герои Ветлянки, Бомбея, Харбина, Заболотный, Лебедева, Деминский — это все образы живых интереснейших людей, давно и недавно живших и боровшихся. Автор умело, не перегружая повествование деталями, вводит нас в существо характера этих благородных героев, любящих свой народ и науку, знакомит нас с биографиями, с самой духовной атмосферой, где, наперекор всему гнету и подлости российского общественного устройства, сформировались такие честные, чистые, красивые и сильные натуры. И сквозь эти образы, их борьбу, их одиночество и подчас гибель проступает образ далеко ушедшей старой России, в которой, с одной стороны, 9 января и гапоновщина, а с другой — народные подвиги, крейсер «Варяг» и маньчжурская эпопея. Так широко содержание научно-популярной очерковой повести. Все это прекрасно раскрывает природу художественного очерка, который, как не раз подчеркивалось здесь, является одной из самых синтетических литературных форм, вбирающей в себя самые различные способы «уловления» правды: публицистический, лирический, статистический и т. д. Но, конечно, основное, чем заражает очерк, как всякий вид художественной литературы, — это присутствие человека, пусть это будет образ, тип человека, нарисованный с объективных позиций, или отражение любой картины и события в человеческом, авторском сознании, пропитанное его личным ощущением действительности, но во всей психологической емкости. При этом, как опять-таки указывалось, одинаково важны и так называемый «домысел», художественная фантазия, и неопровержимый, «буквальный человеческий документ». В частности, А. Шаров знает цену подлинному человеческому документу в художественном строе произведения. Достаточно указать, например, на приведенное автором полностью чудесное, говорящее больше многих сочиненных страниц литературы письмо молодого русского врача Ильи Мамонтова, погибшего во время маньчжурской эпидемии: «Дорогая мама, заболел какой-то ерундой, но так как на чуме ничем, кроме чумы, не заболевают, то это, стало быть, чума. Милая мамочка, мне страшно обидно, что это принесет тебе горе, но ничего не поделаешь. И, как это тебе ни тяжело, нужно же признаться, что жизнь отдельного человека — ничто перед жизнью общественной, а для будущего счастья человечества ведь нужны же жертвы… Люди добьются, хотя бы и путем многих страданий, настоящего человеческого существования на земле, такого прекрасного, что за одно представление о нем можно отдать все, что есть личного, и самую жизнь…» Это такие страстные и грустные, честные человеческие слова, которые можно будет найти переписанными в тетрадки героев следующих поколений. И хотя в книге А. Шарова очерк художественный, емкий, ярко отграненный местами все же борется с «очерковостью» в плохом, но, к сожалению, ставшем до какой-то степени традиционным смысле, к чести автора надо сказать, что побеждает все же именно первый, единственно законный, отвечающий всем требованиям «большой» литературы очерк. Именно это в основном дает право автору называть, а читателю чувствовать цепь документально, исторически и научно выверенных литературных миниатюр повестью. Ибо на самом деле, что же это, как не повесть, единая своей темой, эмоциональным движением, единая системой образов? Плодотворная работа писательской фантазии, доскональное изучение материалов и документов, воодушевление тем человеческим отпечатком, который можно было в
