Здравствуйте…» и т. д. После очень значительного разговора, из которого явствовало, что ЦК стоит за меры, принимаемые Ромоданом, в кабинете, конечно, наступает молчание, и Ромодан уже только для проформы спрашивает: «Кто против моего предложения? Нет?» Невольно напрашивается сравнение новой пьесы А. Корнейчука с его пьесой «Фронт», сыгравшей важную роль в дни войны. Положение, которое отразила эта пьеса, действительно полно драматизма. Страшная, смертельная борьба, которую вела наша страна с фашизмом, один из самых несчастливых периодов войны, и в самом сердце и мозге армии — решительный конфликт между Горловым и Огневым, между надменной, сиплоголосой рутиной и молодой, дерзкой и умной стратегией. В пьесе «Фронт» мы видели настоящую, бившую в жизнь мысль, страстную агитацию за передовые способы ведения войны, ведущие к победе. И главное — в пьесе и в жизни еще могущественный командарм Горлов мог в один прекрасный день расправиться с Огневым за неповиновение, за все то, что он, Горлов, веривший в свою задачу, считал пагубным для дела и для себя лично. «Горловщина» была силой, которую Огнев должен был, рискуя многим, свергнуть, победить, чтобы сделать армию умелой, современной, боеспособной и — разбить генералов Гитлера. В «Крыльях» главному герою остается лишь один наивыгоднейший способ борьбы с противником — устранение, увольнение, выговоры, перевод на другую должность и т. п. Ибо Ромодан — «начальство», он совершенно неуязвим, у него — все козыри, он общепризнанно прав. И все потому, однако, что он силен и хорош не сам по себе, как ни разукрасил его автор, но лишь отраженно, силою тех неопровержимых истин, которые он один говорить может, так как он один в пьесе доподлинно осведомлен о них. Таким образом, пьеса А. Корнейчука лишена основного элемента драмы — самостоятельно развивающегося, логикой образов и ситуацией диктуемого действия, «самодвижения». И виною тому не что иное, как попытка создать драму за счет заранее известной расстановки сил, предрешенности конфликта, за счет драматизованного изложения всем нам известных документов. Мудрено ли, что вокруг главного героя пьесы Ромодана складывается настоящий «культ», лишающий всех остальных персонажей естественного права действовать в драме, самостоятельно располагая своей судьбой. Быть может, А. Корнейчук и не предполагал, что в его пьесе Ромодан будет помпезно превознесен над остальными героями, но это получилось по неотразимой закономерности, помогающей отличить образ сконструированный, слишком «общий», от взятого из жизни, полнокровно-индивидуального, богатого личным своеобразием. Ничего другого не оставалось. Ведь если не «глаза, как у ребенка, открытые, чистые, будто сразу весь мир хотят увидеть», да не твердое заявление: «Я люблю, чтоб мне правду в глаза говорили», — что остается за Ромоданом лично, кроме привезенных с собой важных указаний? Мы уже видели, что само появление в пьесе ее главного героя обставлено по меньшей мере как начало некой новой эры в жизни тех людей, которые его окружают. Как ни силится драматург показать обаятельную простоту своего героя, ровность его с людьми, «душевность», но мы с самого начала почему-то остро ощущаем, что Ромодан — это, так сказать, существо высшего порядка, что он может лишь «снисходить»… «Снисходит» Ромодан, когда пьет пиво с садовником Самосадом, «снисходит» до беседы с причудливой старушкой учительницей, даже в разговоре с сестрой мы не чувствуем полной естественности. И дело тут не только в том, что отдельные реплики Ромодана звучат слишком «по-свойски», как будто он хочет внушить всем: «Вы видите, как я прост и ровен с вами, будем друзьями, даром что я секретарь обкома…» А дело в том, что люди, все без исключения, вполне сочувствуя и помогая ему разыгрывать эту «обыкновенность», все-таки видят в нем личность особенную и нет-нет да и «присядут» перед ним и заговорят, как малые дети. Плохо, когда наших живых, самостоятельных, творчески работающих «простых людей» представляют в пошлом таком виде… Садовник Самосад, даже не зная, кто такой его собеседник, со второго слова, а вернее, после того, как Ромодан «улыбнулся» ему, заговорил вдруг со смешанным чувством обожания и подобострастия: «В каких чинах служили?» И когда Ромодан ответил: «Полковником», — Самосад произносит фразу, как нельзя более точно передающую самозабвенное отношение «простого человека» к Ромодану: «Не дослужились до генерала?.. Так и я. Рядовым пошел, рядовым вернулся». Есть «унижение паче гордости». Здесь же, в этом «так и я», наоборот, — «гордость паче унижения». Мы с вами совсем-совсем равны, и пиво одно пьем, мы — боевые друзья, только все-таки вы едва до генерала не дослужились, а я — рядовым ушел, рядовым пришел. Когда в кабинете Ромодана появляется его старая учительница Александра Алексеевна Горицвет, то не знаешь, чему больше удивляться: восторженно- трепетному лепету старушки или снисходительной растроганности Ромодана. К герою — вершителю судеб, к большому человеку — пришла старая нянюшка, следившая, как еще на школьной парте зрели его орлиные замыслы… «Горицвет. …Как я рада, Петя, что ты стал теперь у нас партийным руководителем!.. В нашем доме все рады. Я пришла сказать тебе это. Ромодан. Спасибо. Постараюсь оправдать ваше доверие… Горицвет. Я все рассказывала, как ты учился, какая у тебя была исключительная память. Как ты любил историю». (Это замечательный штрих! Великие полководцы в детстве обожали играть в оловянные солдатики, — Ромодан ребенком любил историю!) А вот не менее выразительная сцена Ромодана и его старого товарища, бывшего замечательного агронома, превращенного в бюрократа областным начальством. Ромодан ласково кличет его «Кирюша», поминает его «светлую голову»: «Я не забыл, как мы вместе мечтали, как горячо ты доказывал, что плодородию земли нет пределов… (…Вернигора вытирает слезы…) А помнишь, как ты читал мне произведение римского ученого Колумеллы?» Всем этим, особенно Колумеллой, Ромодан доводит Вернигору до истерики, до отчаянных мук совести: «Жить не хочется… я понимаю, я виноват… Променял за чин, за поломанный грош такую жизнь!.. Был когда-то у тебя товарищ Кирюша… был… Прощайте, Петр Александрович». И посмотрите, какой величавой теплой радушностью вдруг оборачивается облик Ромодана. В самый жестокий момент, когда бывшему агроному сказаны все слова о его драматической ошибке, он трогательно переводит разговор в «личный план»: «Как Марина живет? Здорова? Бери жену и сейчас приезжай ко мне. Сестра моя Варвара будет. Пообедаем вместе». Естественно, после этого Вернигора, «едва удерживая волнение», произносит: «Петр… я же…» (заметьте: уже не Петр Александрович). И, понимая всю свою вину и всю меру великодушия старого друга, «склонил голову на плечо» Ромодана… Мы ожидали, что он его еще и поцелует «в плечико», — есть в этой сцене какая-то незавершенность. Но, возразят, нельзя же отрицать, что Ромодан умно и страстно высказывает и обосновывает действительно передовые и глубоко партийные взгляды на нашу жизнь, что его слова — это слова народной правды и мужества. Да, этого отрицать нельзя. Но этого для драмы мало! Слово в драме — действенное слово. Оно приобретает силу, открывает всю свою глубину в действии, в движении и развитии конфликта. А действие в «Крыльях» ослаблено, приглушено. Ведь подлинный конфликт между Ромоданом и Дремлюгой невозможен еще и потому, что это персонажи, лежащие по своим художественным принципам, по способу их обрисовки в двух разных плоскостях. Корнейчук создает своих героев, по слову поэта, «то чаруясь, то чураясь». С одной стороны, идеальный герой с погрешностями, добродетельный и обаятельный Ромодан; с
