подхода к образной детали как к средству характеристики персонажей и их взаимоотношений можно найти в повести писателя Василия Кукушкина «В добрый час». Действие повести относится к нашим дням, ее герои — по замыслу — простые люди, наши современники. И очень странно, что почти все, например, лирические сцены повести имеют какой-то как бы сказать… изысканный характер. Вот обольстительная героиня — инженер Ирина, которая сама о себе пылко заявляет: «Да, я не скрываю, что хочу нравиться даже и тем людям, с которыми еду в трамвае… Я женщина, а не чучело с огорода!» Муж ее — ресторанный артист, исполняющий «песенки настроения»: «во фраке, в петлице у него белая лилия, шляпа чуть сбилась набок, во рту обгоревшая сигара». Жена другого героя повести, Клавдия, ожесточенно ревнует его ко всем женщинам, особенно к Ирине… Однажды она оставляет ему эффектную записку: «Григорий, вы свободны. Вину за расторжение брака возьму на себя. Это не повредит вам по службе». Та же Ирина, выглядящая в повести «положительным» персонажем, утонченно-мучительски изводит Клавдию, читая ей назидание, какой нужно быть женщине, чтобы удержать мужа: «Вам известно, что Григорий и я были очень дружны… Если бы он не отошел в сторону, если бы боролся за меня (?!), все было бы не так…» Действительно, это женщина! Понятно, что ее «кавалер», демобилизованный техник Метелкин, желая провести с ней время, приглашает ее не просто пройтись или в кино, а, как истый жантильом, на поездку верхом. Детали описания этой светской прогулки таковы: «Метелкин одет был необычно… Небрежно постукивая хлыстиком по крагам (зачем, когда есть голенища? — М. Щ. ), он предложил… поехать покататься…» Когда они возвращались, «кони послушно шли следом…», пока вдали не показалось «предместье» (а не застава, не окраина! — М. Щ. ). Но ведь это парижская жизнь, Буа де Булонь! Недостаток вкуса у автора повести, неумение почувствовать подлинные лирические детали любовных или семейных отношений героев, странное отсутствие чувства юмора сделали то, что серьезные вещи, описываемые в книге, выглядят как пародийно-смешные; эстетически беспомощная художественная детализация здесь так исказила картину реальной жизни, что сколько-нибудь реалистический, художественный эффект начисто исчез, уступив место, так сказать, эффекту… фосфорическому. Так бывает в случаях крайне примитивного, внешнего украшательства, когда художественные детали описания не выражают психологической сущности происходящего, не «воплощают его в плоть», а лишь внешне, нарочито-придуманно «помогают», поверхностно описывают. И наоборот, когда художественная деталь глубоко внутренне оправдана, на тончайших взвешена весах, когда порой ее и не замечаешь, а лишь потом, после догадываешься: вот откуда это впечатление, эта сила образа! — тогда открывается безграничная возможность искусства слова, тогда им может быть все исполнено. У Константина Федина есть чудесный маленький рассказ под названием «Гармонь». Начинается он с того, что деревенские мальчишки в отсутствие гармониста Мити Сажина подошли к его саратовке и «благоговейно» трогают «чудесную игрушку», нажимая ее звонкие лады. Возвращается хозяин и бьет мальчишек. Жалко. Обидно. И тут старичок Аникон, заступившийся за ребят, рассказывает им историю про «настоящую гармонь», настоящую музыку. Когда-то мужики изловили цыгана-гармониста, заподозрив его в конокрадстве. Был он избит до полусмерти и, искалеченный, истекал кровью. И вот перед смертью заиграл он на своей гармони так, что развеселил целых две деревни. И — запертый на ночь в амбар — все-таки убежал на волю. А «гармонь с собой унес. Гармонь он, поди, до самой смерти целовал-миловал». Но чем же хуже гармонь Мити Сажина, завзятого гармониста, та «чудесная игрушка», которую любовно трогали мальчики? Почему так ясно чувствуешь: вот это, у цыгана, настоящее, это музыка, воля, забубенная головушка? Не только потому, что у той гармони злой хозяин; она сама, ее душа иная. «Вишь, как я могу, вишь, как умею! — хвастала гармонь, взвизгивая пронзительными несогласными пищиками, звеня невпопад колокольцами, выдувая воздух животной одышкой басов». Разве такую визгунью «с животной одышкой» можно по-цыгански-то «целовать-миловать»? Разве это гармонист — Митька Сажин? И понятно, что мальчишки, «прислушавшись к далеким улетавшим всхлипам гармошки», которая их только что так чудесно занимала, теперь вслед за Аниконом «плюнули на бревна все по очереди». Так писатель вовремя обронил словцо, дал такую эмоциональную деталь в характеристике сцены, которая стала нашим ощущением и психологически как бы настроила нас на «цыганский лад», в противовес хвастовству и корысти поддельной музыки с украшениями, колокольцами, грубостью. Художественная деталь может не только влиять таким образом, но и определить весь эмоционально-стилевой облик вещи: романтизировать, возвышать облик и образ действий героев, наоборот, «принижать» их, придавая повествованию характер иронии, издевки, сатиры. Характер использования художественной детали подчас выделяет самую манеру индивидуального художественного изложения, особый образный колорит. И понятно, что характером самих конкретных наблюдений — качеством художественной детали — обосновывается очень многое в творчестве того или иного художника слова. Так, например, что создает такую повышенно лирическую, певучую гармонию в рассказах и повестях Константина Паустовского? В очень большой мере своеобразные художественные детали — частые «левитановские» образы природы и использование, вкрапление в сюжетику персонажей, предметов, имеющих отношение к искусству (стеклянный рояль, стих гениального поэта, сережки, подаренные Чайковским, старинные портреты и легенды о великих артистах) — вообще обилие искусства, культ его. Очень своеобразным мастерством художественной детали отмечены книги Эм. Казакевича. Именно образная эмоциональная, эстетическая деталь создает в них специфическую окраску горькой романтики фронтов, разбитых войной сердец, поэтических подвигов и скромного мужества. Легко, конечно, подобно критику З. Кедриной, с убийственной холодностью разбиравшей в «Литературной газете» одну из возвышенных сцен «Сердца друга», брюзжать: «… локальные поэтические аксессуары… изящная метафористика» и т. п. Если мы действительно вспомним эту прогулку героев повести «Сердце друга» Акимова и Анечки в облетевшей осенней роще и как, глядя на руку любимой и свою, Акимов думает, что обе руки ему напоминают «узкий, изящный листок ивы рядом с большим кленовым листом», то мы ощутим это как очень грустное, глубокое и красивое лирическое стихотворение, соответствующее самым затаенным и нежным чувствам героев. Сколько таких «лирических стихотворений» узнал каждый из людей в своей жизни! И как правдиво то, что молодые люди в военной форме в тяжкий час своей жизни так лирически, так печально и почти без надежд переживают свою любовь. Критик «Литературной газеты» считает, что все это не заключает в себе «никакого реального смысла, красоты, никакого тепла» и идет мимо сердца читателя. Надо было бы прибавить: «мимо сердца данного читателя». Во всех предшествующих рассуждениях о художественной верности деталей, о способах психического и живописного использования художественной детали мы оставались все время, в общем, на почве таких реалистических образов, которые можно условно назвать «индивидуальными». Но реалистическая литература знает и иной строй образного мышления, идущий навстречу особо приподнятым, заостренным, романтическим или обобщенным типическим картинам действительности. Вспоминая лучшие, наиболее художественные образы советской литературы, видишь, как разнообразно по стилю, по самому характеру образной детали все то, что мы объединяем в понятие «творчество по методу социалистического реализма». Например, художественная деталь очень нередко в творчестве советских писателей служит созданию образа до известной степени условного, сильного своей односторонней, почти символической «заостренностью». Мы встречаемся подчас и с резко выраженной деформацией образа путем подчеркивания одних и сглаживания других черт и деталей, с тем, что можно назвать «образ-призыв» или «образ-угроза».
