сердцем не было иначе». В конце концов, это не так уж плохо сказано. Но беда в том, что, перелистав несколько раз сборник стихов поэта, мы не нашли там соответствия тем чувствам и переживаниям, которые испортили ему сердце. «Радуясь… скорбя… горести… удачи» — ничего нет в стихах. Здесь чувствуется куда меньший накал, а часто и бесчувственная «фразистость», которой не ждешь от человека со столь благородным сердцем. А вот, например, известное «Angina pectoris» Назыма Хикмета не может вселить такого ложного двойного ощущения; его гордая печаль оправдана каждой строкой великого поэта- революционера. Тусклый унисон, полное подобие стихов многих поэтов создается еще и тем, что форма их — вне зависимости от содержания — до странности неразнообразна. Четверостишие с перекрестной рифмой, ровный ямб — и никакого желания как-то «отличиться», выйти из ряда вон, что всегда, во все века нравилось поэтам! В результате всего этого в наших стихах установилась и неприятная эмоциональная блеклость, настоящее мелководье чувств. «Я ходил по линии плотины, и весельем полнилась душа» — это крайняя степень эмоциональной возбужденности, какую можно встретить здесь. Живой человек живет, борется, сердится, любит, страдает до боли душевной, пылает возмущением, плачет и хохочет, а «лирический герой» отражает этот поток чувств сглаженным, утихомиренным, поэт старается уместить живую бурю в лирический стакан воды. Установилась даже какая-то степень поэтической взволнованности — так, чтобы «ни больше ни меньше». Герой поэзии не знает ни подлинных радостей, ни подлинных страданий, ни тем более борьбы чувств, сотрясающей человеческое существо. Даже в такой малорассудочной области чувств, как любовь, герой поэзии тягуче рассуждает или неловко отшучивается. Из засухи, постигшей область поэзии, говорящей о любви, об отношениях мужчин и женщин, мы вообще еще не вышли. Смешно, конечно, чего-то здесь «добиваться», уверять кого-то в чем-то, вообще применять силу. Но не может не поразить это противоречие. В жизни человека есть такое исключительно человеческое, богатейшее оттенками, яркое чувство, полымя, которое несет человека на гребне своем таким одержимым, и счастливым, и нежным, как никогда больше не бывает. А поэзия об этом говорит в четверть голоса, в лучшем случае шаловливо, вкрадчиво, если не пустодекларативно. А ведь любовь тоже нужно воспитывать, образовывать, ваять, чтобы сделалась и она тем высоким человеческим достижением, которому посвящено столько потрясающих гимнов людьми всех эпох. И здесь ни с чем не сравнима роль поэзии, роль лирики. Белинский недаром предлагал по стихам Пушкина образовывать юное чувство. Никакие лекции «О любви и дружбе в период перехода от социализма к коммунизму» не способны так неустранимо, так «химически» воздействовать на душу юноши и девушки, как это может сделать томик стихов, посвященный большой, пусть несчастной и неровной, но большой, яркой человеческой любви. Таким образом, «лирический герой», о котором мы говорили, не знает и десятой доли того напряжения и разноречья чувства, которое знает живой советский человек, миллионный читатель стихов. И, заметим, этому читателю очень трудно угодить, ему ведом мир дантовской любви, он наизусть помнит Пушкина и Тютчева, Некрасова и Блока, ему открыл свое ликование и свою трагедию Владимир Маяковский. Теплой водичкой и пошлыми нежностями с ним не обойдешься. И как громко, каким «взрывом» добропорядочности на фоне этого любовного бодрячества или неги звучит голос, еще не крепкий, но живой голос молодого поэта В. Солоухина в его несколько позерском, но выразительном стихотворении «Итак, любовь…»! Когда бы жить любовь не помогала, Когда б сильней не делала меня, Когда б любовь мне солнце с неба стерла, Чтоб были дни туманней и мрачней, Хватило б силы взять ее за горло И задушить. И не писать о ней. Одно из самых отталкивающих свойств многих произведений — это отношение их героя к встречным и поперечным, к современникам, не пишущим стихов. В любой книжке мы найдем стихотворения, озаглавленные «Маляр», «Тракторист», «Шофер», «Лифтерша» и т. д. И это было бы только хорошо (см., например, многие удачные стихи С. Смирнова), если бы такому начертанию «силуэтов» простых людей разных профессий не сопутствовало заблуждение, приводящее к бессознательной фальсификации темы. В последнем сборнике способного поэта Ваншенкина выделяются уже отмеченные в критике стихи «Моей партии», «Запевала», «Мальчишка» и др. Но есть здесь и такие стихи, как, например, «Лифтерша». Вверх, вниз движется лифт, на нем едут офицер, студентка, маститые жильцы большого дома. И всем хозяйством управляет старая женщина — лифтерша. Казалось бы — что тут особенного, как это «обыграть»? Но поэт «обыгрывает»: Спокойна лифтерша седая, Обычен приветливый вид. И, лифта внизу ожидая, Начальство в подъезде стоит. Вот оно в чем дело! Поэта тронуло, что «нижний чин» — лифтерша — имеет право заставить ждать «начальство», — «долг платежом красен». Но поэт мог бы изобразить и еще более эффектную ситуацию, например: участковый зубной врач и министр, у которого внезапно заболели зубы, и т. п. Зачем это странное, унижающее «сочувствие» так называемым «маленьким людям»? Да их в таком кротком обличье и нет в нашей стране. В другом стихотворении того же автора описана любовь девушки-кондуктора и водителя. И конечно, разве может в этом случае поэт оставаться серьезным и романтичным? Такой сюжет вызывает у него нелепые слова, несвежий юмор. Кондукторша ресницы Смежает на момент. Идет автобус синий То полный, то пустой, Его ведет Василий, Товарищ холостой. Одно из стихотворений С. Орлова — «В теплице» — заканчивается изумленно и умильно: Но климатом всем управляют вдвоем Согласно инструкциям строгим Здесь дед-бородач с молодым пареньком, А не всемогущие боги. Честное слово, вокруг дедов-бородачей, молодых пареньков и лифтерш пора бы уже перестать поэтически сюсюкать. Они достойны серьезных слов и глубокой мысли. К чему эти сладкие «народные картинки» в социалистической поэзии? И так во всем: в поэзии отсутствует подлинно поэтический охват жизни, смелый, неожиданный поворот темы, ее философско-художественное звучание. Стихи лишены их «души». Любое явление, эпизод, встреча, образы берутся поэтом как бы в одном измерении, без глубокого освоения, без, так сказать, «символизма». Или уж если символ, то непременно характера броского, несложного, плакатного. Снимут леса — И откроется сразу Завтрашний день Восхищенному глазу! (Н. Доризо) Нет, «завтрашний» день открывается не «сразу»!
