разглагольствует Грацианский, а девочка в лапотках, крест-накрест опоясанная полушалком, привалившись к коленям старухи, «глядела на студента смутными глазами цвета зимней мглы». Лес, пришедший в барский Петербург со своим горем, попадается на пути паскудно жуирующего Грацианского, будто усовещивая его. Лес в этой книге помогает оценивать духовные качества героев; оставаясь наедине с его прелестью и чистотой, они становятся нам до конца ясны; друзья раскрываются во всей своей человечности, враги сами себя изобличают, не выдерживая такой «очной ставки». Не нужно много говорить о важности леса для характеристики образа профессора Вихрова; в лесе — весь смысл его жизни. Друг Вихрова, коммунист Крайнев, служа дипломатом в далеких странах, как привет с родины воспринимает страницы книги Вихрова о лесе; «…словно горстку русского снега прислали с родины», — признается он. И в жизни Грацианского самым разоблачительным эпизодом является его непосредственная встреча с лесом во время приезда в лесничество к Вихрову. Бирюковатый лесник Иван Вихров ведет петербургских приятелей по своему Облогу и по Пустошам; они изумлены той тщательной работой, которую один, в годы бед и войн, Вихров проводит в своем лесу. И затем он, охваченный доверием и робостью, безмолвно ведет их к своей святыне. В сухом чистом овражке они находят тот дивный студеный родничок, который есть всему начало: от него идут реки, омывающие и кормящие пол-России — леса и поля древней родины. Мы позднее скажем о той все же преизбыточной многозначимости древес и ручьев, какая есть у Л. Леонова. Но, значит, все-таки не одна личная, не интимно-вихровская, детская святость есть в том родничке, а есть нечто и от того, что чтит русский человек в Волге и в «Повести временных лет». «…Не крикнула желна — теперь сам Вихров был хранителем святыни… все так же сурово колыша песчинки, билась во впадинке вечная мускулистая струйка…» «Вот… таким образом,— отступив в сторону, сказал Вихров и оглянулся с видом человека, который показывает чужому ладанку матери или карточку невесты…» Грацианский смотрит в ручей, не слыша вопросов и не видя ничего вокруг. «Какая-то смертельная борьба чувств происходила в его побледневшем лице, как если бы перед ним билось обнаженное от покровов человеческое сердце. Словно зачарованный, опершись на свой посошок, и сквозь пенсне на шнурочке он щурко глядел туда, в узкую горловину родника, где в своенравном ритме распахивалось и смыкалось песчаное беззащитное лонце». «Сердитый… — обнажив зубы, протянул Грацианский и вдруг, сделав фехтовальный выпад, вонзил палку в родничок и дважды самозабвенно провернул ее там, в темном пятнышке его гортани». Это происшествие во время лесной прогулки приятелей- коллег выглядит как сцена осквернительного убийства. В эпитетах и образах, в эмоциональной сгущенности мы чувствуем жестокую «сцепку» жизни, всего святого в ней и мертвящего отрицания, низости. Становится ясно, кто такой Грацианский, что несет в себе «грацианщина». Лесу, жизни лесной природы, ее чудесам посвящены лучшие страницы, лучшие слова романа. Особенно острая чуткость и прелесть есть в описании упомянутого выше родника, истока поэтической речки Склани и многих иных рек, который играет в романе роль символа чистоты, любви к своей земле, радостной щедрости. Три раза на протяжении романа мы вместе с Вихровым встречаемся со святым родничком на Облоге, с этим маленьким «чудом света». В первый раз «голос падающей воды позвал мальчиков вниз… Из-под камня в пространстве не больше детской ладони роилась ключевая вода. Порой она вскипала сердитыми струйками, грозясь уйти, и тогда видно было, как вихрились песчинки в ее безостановочном биенье. Целого века не хватило бы наглядеться на него». Второй раз это «вечная мускулистая струйка» и «песчаное беззащитное лонце», которое «смыкалось и распахивалось в своевольном ритме». И, наконец, в финале романа Вихров видит, «как вздымался в своей норке, хрустальный бугорок и сплетались струйки бессонной воды…» От этих строчек веет лесным, ключевым холодком. Так образно, в разных планах, с разной задачей автор романа воплощает тему леса. Это оказалось под силу талантливому художнику. Но здесь же обнаруживается и немалое читательское несогласие с автором, возникающее оттого в основном, что постоянная связь (прямая или косвенная) идей и представлений о народном счастье, о высоте и чистоте духа с образом леса имеет в романе несколько навязчивый и неоправданный смысл. Прекрасен и громаден лес Л. Леонова, но с какой-то минуты (должно быть, после того, как, войдя в лесной овражек, мы почти кощунственно коснулись «лонца», из которого вытекают воды, кормящие пол-России) начинаешь ощущать сначала томление, а потом и ясное желание противодействовать этой беспрерывной возвышенности, этому «храмовничеству»; начинаешь тосковать по обыкновенному лесу, чувствуя, что тебя слишком глубоко завели в этот второй «лес», в глубокомысленно-символический план всего сущего. И уже хочется освободиться от этого лесного наваждения, которое продолжается и захватывает так, как будто тебя уже водит по чаще та мохнатая «блазна» — «местная разновидность нечистой силы», — которая чудилась мальчонке Ване Вихрову в ближнем лесу. И когда в конце романа старик Вихров приходит к своей святыне — чистому лесному источнику, около которого он в детстве встретил старца Калину, открывшего ему все лесные тайны и волшебства, и на том же самом месте, потрясенный, сталкивается с мальчиком, которого тоже зовут Калинка, с той же самой щербинкой на виске, сохранившейся «после переплава (?) от рассеченной брови Калины», — то испытываешь уже легкое смятение. Как ни уверяет нас автор, что «это не было чудом, ни даже удивительным совпадением, а самое обыкновенное в природе продолжение жизни», — все это кажется таким случаем, при котором в старину вскрикивали: «Чур-чур!» Думается, что та роль символа вечного круговращения жизни, роль символа всех высоких и добродетельных начал, которой наделен в романе лес и «лесной вопрос», является все-таки слишком преизбыточной и экстатичной. Ручьи, травы и деревья не выдерживают такого груза. Ведь для Ивана Вихрова студеный ключ в овражке — не просто даже русских рек начало, а какой-то Грааль, бестелесная, «слепительная» святыня, служить которой можно, лишь приняв какой-то «крест», дав, например, обет безбрачия. Дерево же, лес, тоже выступает как царственное воплощение чего-то, чему вот-вот и нужно будет, как древнеязыческому священному древу, приносить жертвы. И мы видим, что герои романа приносят эти жертвы. Отстаивание светлых красот настоящего леса и «леса жизни» обращается в романе, повторяем, в некое «храмовничество», принять которое имеют право лишь Вихров, терпящий всякие бедствия за свою привязанность, таинственные «бородатые лесники» и те юные герои, которые уходят в бой, «отрешившись от дома и ближних». Вот какого тяжелого послуга требует себе «Зеленый Друг»! Так «милое, маленькое, как ежик, сердитое лесное божество» в романе Л. Леонова порою оборачивается… лесным царем из баллады Гёте, который тоже начал с мягких, завораживающих призывов: «Дитя, оглянися! Младенец, ко мне! Веселого много в моей стороне», а кончил железным: «Неволей иль волей, а будешь ты мой!» Жизнь драгоценна, и прожить ее надо чисто — такой мыслью пронизаны многие страницы романа Л. Леонова. Может ли быть что-нибудь трогательнее, сердечнее и чище, чем те слова о «чистоте», которые говорит Поля Вихрова своему отцу перед отправлением на фронт: «…что такое чистота на земле? Это чтоб не было войны и чтоб жить без взаимной обиды, чтоб маленьких не убивали, чтоб на ослабевшего не наступил никто… каждый может ослабеть в дороге, правда? И чтоб дверей не запирать, и чтоб друг всегда за спиной стоял, а не враг, и чтоб люди даже из жизни уходили с улыбкой… И еще чтоб трудились все, потому что человек без труда хуже любой твари становится, ему тогда весь мир взорвать нипочем…» Если бы везде в романе звучала эта мысль! Если бы
